Геннадий Прашкевич - Кафа (Закат Земли)

— А девчонка?

— Отдали в детдом.

— Она что рассказывала?

— Ничего. Вроде как немая.

И, видя настороженность наркома, лейтенант ровно пояснил (по Инструкции): «В случаях вырождения иногда нарушается план тела, его вес… Это выражается в нарушении величины и пропорции частей. Например, шестилапистость, разные пальцы по величине на руках…»

— А у девчонки что, шестилапистость?

— Да нет. Больше синяя. Этого Ляхова сама взглядом отгоняла.

— А со взрывом? Что ты мне всё про синюшную! Со взрывом что?

— Следствие приостановлено. Гусев на Колыме — отбывает наказание. Этот Полгар — тоже на Колыме. Есть сведения, списаны в инвалидную команду.

Товарищ нарком Ежов сунул стакан в сейф. Ишь, отбывают наказание… Устроились, пристроились… Ждать новых напоминаний товарища Сталина мы не будем. Страна в огне. Не зевай!

В каждое окно заглядывают без спросу то фашист, то еще кто-нибудь… Думая так, утвердился в принятом еще до прихода лейтенанта решении: такого памятливого, как Стахан Рахимов, держать при себе опасно.

Приказал:

— Отправишься на Колыму.

Подумал пару минут, поднял голову:

— Завтра и отправляйся. Детали и документы — у Кобулова, но отчитываться — только передо мной. Память у тебя хорошая, теперь вижу, и впредь никаких записей не веди, только запоминай. Найдешь на Колыме з/к Гусева, найдешь з/к Полгара. Кто-то из «мракобесов» прячется, наверное, и в Ленинграде, это факт, мы их тут найдем, выжжем из каждой щели. Запрещаю тебе пить, курить, ввязываться в драки. Голову береги, лейтенант, всё услышанное, увиденное носи в голове, ни слова на бумагу. Доберись, доберись, лейтенант, до взрывчатки: когда, кем придумана, где лежит? Мешать станут — сразу на меня ссылайся, я найду управу. Кулачки у меня, может, и маленькие, — близко поднес действительно маленький кулачок к бледному лицу лейтенанта, — но бью по-сталински точно!

…Солнце, полное яду, пепельным светом поливало руины Кафы сквозь скукоженную листву. По южному склону ужасной вулканической горы, заполнившей собою почти полнеба, скатывались грязевые потоки, безмолвно застывали, торчала из чудовищного вывала ободранная пальма — вертикально, как шест. Пепел серым неплотным слоем выстилал улицы, стены поросли влажным мхом. Следы босых ног на плоских плитах смотрелись дико и странно: огромные, может, прошел мохнатый, но люди, как муравьи, суетились вокруг пожарищ. После ужасных подземных толчков потрескались все набережные, местами осыпались каменные причалы. Озабоченно пробежала по серым плитам белая овца, остановилась, подергала курдюком, уставилась круглыми непонимающими глазами в мерцающее от солнца море.

Хипподи рассмеялся. Овца не знает, ей не дано знать, что каналы, ведущие к Большому храму, надежно перекрыты железными цепями, она сумеречно тревожится, угадывая в пляске солнечных бликов далекие мачты чужих боевых трирем. Да, Союзу морских народов принадлежат многие земли по ту сторону Геракловых столбов; в Египте, в Ливии — вплоть до Тиррении — морские народы, объединившись, выжгли все гарнизоны аталов, высадились на многих островах, но Кафа стоит. Война проиграна, каменные стены рухнули, но столица аталов стоит. Дымит, сотрясается от подземных толчков, но стоит. Правда, жрецы уже улетают, — так шепчутся на гипподроме. Говорят, сам бог Шамаш отправляет жрецов очень далеко. Никто даже не знает точно, куда. Может, совсем далеко. Может, через всё море — одним прыжком за облака, пугая морские народы.

Хипподи легонько погладил забинтованные пальцы на левой руке.

Влажная жара изнуряет, сил нет, как душно и тяжело, но лизнуть палец — средний или безымянный — можно только на площадке Большого храма. Жрец Таху постучит пальцем по камню и непременно скажет: «Мы строим новый мир. Чем больше разрушений, тем ясней будущее». И тогда можно будет лизнуть. Жрец Таху не устает повторять: «С врагами нужно биться, а не соглашаться». Вот почему Главные ворота столицы, даже упавшие от подземных толчков, никогда не будут распахнуты перед морскими народами.

Белая овца непонимающе смотрела в море.

Паруса чужих трирем свернуты, выполосканы в море, развешены для просушки на деревянных бортах. На триремах и сейчас, наверное, трудно дышать. Поглядывая то на овцу, то на далекие триремы, Хипподи торжествующе присел на горячий парапет полуразрушенной набережной. Трое суток назад объединенный флот морских народов торжественно, под пронзительные вскрики сигнальных дудок, вошел в бухту, глубоко врезанную в островную столицу аталов. Белые паруса, сильные гребцы — флот победителей входил в бухту уверенно. Щелкали бичи надсмотрщиков, смуглые и черные воины гремели щитами — они считали, конечно, что поверженные аталы приготовили для них богатые подарки, а жены и дочери поверженных омоют победителям усталые ноги водой с уксусом из узкогорлых кувшинов. Гремели якорные цепи, бегали вдоль бортов дежурные лучники, горячий кофе был отправлен даже в трюмы — прикованным к веслам гребцам. Чудовищная вулканическая гора, заполнившая полнеба, сама смотрелась, как дымящаяся кружка с кофе и, кажется, не пугала вооруженных гостей. Огромные, обшитые бронзой и кожей катапульты на возвышенных участках берега тоже не смущали победителей. Они видели, как дети и женщины аталов, утомленные старики, уроды и всякие калеки, спотыкаясь и хромая, спускались от руин каменных стен с безобразными глиняными горшками в руках. Боги морских народов справедливы, они растрясли столицу аталов, как игрушку, и вот теперь выжившие спешат встретить победителей.

Хипподи прикрикнул на овцу, та обиженно удалилась.

А зря победители не спешили. Уже через полчаса, когда победное кофепитие на палубах и в трюмах было в самом разгаре, безобразные глиняные горшки с большой точностью полетели в триремы. Взвыли военные дудки, забегали надсмотрщики, хлопая бичами, загремели цепи якорей. На ближней к берегу триреме, прикрываясь кожаным щитом, особенно яростно орал лоснящийся черный воин. Хипподи, выдвиженец жреца Таху, давно мечтал о таком рабе. Хипподи приплясывал от удовольствия, видя, как глиняные горшки, выброшенные упругими сильными лапами катапульт, разбивались на деревянных палубах, ударяли в паруса, оставляя на них желтые и красные вонючие потеки. Все говно столицы летело в самодовольный флот победителей. Канализационные трубы заранее подвели к специальным колодцам, теперь там специальные черпаки так и мелькали. Жаркий влажный ветер, разворачиваемый массивами перегретой горы, всю вонь сносил на опозоренный флот. Даже рыбы бежали от вонючих трирем, от грязных таранов, вонючих парусов, спешно снимаемых, выбрасываемых за борт. Пятнадцать катапульт в упор расстреливали чужие триремы, а уже на выходе из бухты в зловонной, сгустившейся жаре по главному кораблю ударили три резервных. Одна из трирем в отчаянии выскочила на острые приглубые камни, воины и моряки орали, спасались вплавь, а разбившаяся трирема тяжело осела на правый борт и затонула. Гребцы, прикованные к веслам, захлебнулись прежде, чем кто-то кинулся бы им помочь.