Геннадий Прашкевич - Парикмахерские ребята [Сборник остросюжетной фантастики]

— Это НЛО, Алехин?

Боясь соврать, Алехин все же кивнул.

Шар исчез, растворился в ночном небе. Сразу стало пусто и грустно.

Сержант Светлаев внизу выругался и потопал в подъезд. И тогда, обернувшись, увидев загаженную, разгромленную квартиру, Вера снова спросила:

— Алехин, как же мы будем жить?

Он обнял ее за плечи. Он показал на телефон. Трубка все еще лежала на диване. Он поднял ее.

— Куда ты пропал, Алехин, — ругался математик. — Что там еще?

— Мы НЛО видели.

— Ну и ладушки, — облегченно заключил математик. — Жди нас. Сейчас приедем.

Алехин повесил трубку.

Он вздохнул. Он посмотрел на изъязвленные кавернами стены, на потеки известки, на прогоревший в нескольких местах ковер. Все это ничуть не напоминало вскипающие воды Черного моря, но запах гари, запах тухлых яиц подчеркивал какую-то непонятную, но явно существующую связь между всем произошедшим в Вериной квартире и тем, что могло произойти на Черном море, согласись Алехин взять у рака Аввы запал. Он потянулся за сигаретой. Вера остановила его: давай больше не будем курить, Алехин?

Он кивнул.

Он вдруг увидел дачку над морем, сосны, похожие на укроп, рукокрылых, неторопливб возящихся в ветвях сосен. Ржавое солнце расстилало по воде дорожку… Алехин безумно жалел: у него никогда не будет такой дачки. Алехин безумно радовался: он никогда не станет Героем созвездия Гончих Псов.

Он смотрел на неуют разгромленной квартирки — Вера ни за что не останется тут одна.

Впервые в жизни ему пришло в голову: и Вера, и он, оба они имеют отношение не только друг к другу, но и вообще ко всему миру, ко всей Вселенной. И он — агент Алехин, и Вера — обыкновенная секретарша.

Правда, Вера все эти дни вела себя немножко неправильно, подумал он.

Впрочем, она наконец и сама осознала это. Подняв на него полные слез лесные, зеленые свои глаза, она сказала:

— Алехин! Ведь у меня ничего-ничего не застраховано.

Началось все с того, что в секураторию города, как всегда без приглашения, явился Папа Зануда. Он вошел в кабинет шефа-секуратора вместе с Живоглотом и парой сопровождающих.

— Что тебе, Папа? — спросил испуганный шеф-секуратор, вставая из-за стола.

Папа Зануда сел в подставленное сопровождающими кресло и сказал:

— Садись, брат.

Такое обращение ничего хорошего не предвещало. Зануда выложил на стол небольшие волосатые кулаки, насупил брови и впился в лицо «брата» чрезвычайно обвиняющим взглядом.

Наступило очень нехорошее молчание.

— Что я слыхал, брат, — начал, выдержав паузу, Папа Зануда. — Оказывается, в твоем заведении числится слишком много дел, а я и не знал. Это правда, брат?

Шефу-секуратору было неуютно под взглядом Папы, но поначалу он старался держать марку, солидный все-таки человек — и в возрасте, и в чинах. Он сказал:

— Есть кое-какие делишки, не жалуемся. Все больше, правда, по мелочам. А что?

Папа Зануда посмотрел на него совсем уже обвиняюще.

— Брат, ты меня считаешь за идиота. Я тебя не про мисдиминоры спрашиваю, не про мелочи — я про тяжкие с тобой говорю. Про убийства, насилия, всякое там вооруженное, вот про что.

— Ну-у, хамство! — не выдержав, завыл Живоглот (от наплыва чувств он помотал головой и застучал по столу кулаками). — Это же просто черт знает, до чего охамели!

— И тяжкие тоже имеются, — начал было с достоинством шеф, но тут же не выдержал и стал оправдываться: — Ну, так ведь город-то какой!

— И сколько?

— Что сколько? — глупо переспросил шеф-секуратор.

— Всссяккие пределы приличия, — взвизгнул Живоглот, — всякие… дураков из нас делает… пределы приличия!

— Экранчик-то, ты нам экранчик, брат, покажи, что уж тут, давно мы на него не глядели. — Папа до того переполнен был злобой, что даже перешел на вежливый тон. — Сколько у тебя таких.

— Ах, это? — понимающе кивнул шеф. — Сейчас, пожалуйста… Вот.

Он пошарил рукой под столом (сопровождающие вытянули шеи и стали похожи на вратарей во время пенальти). За его спиной вспыхнул небольшой экран, незаметный прежде в обоях красного дерева.

— Вот, пожалуйста.

С видом «я здесь ни при чем» он отвернулся в другую сторону. На экране светилась всего одна цифра — 984.

— Ты видел, Папа, нет, ты видел?! — в порыве благородного негодования Живоглот был готов разодрать собственный пупок. — Девятьсот восемьдесят четыре!

Папа Зануда молчал. Шеф-секуратор скромно потупился. Его подташнивало.

— Брат! — произнес наконец Папа. — Ты случайно не помнишь, какая для нашего города годовая норма на тяжкие?

Шеф неопределенно крутнул головой. Слова не шли.

— Тысяча для нашего города норма, ведь правда, брат?

Шеф-секуратор обреченно кивнул.

— Он еще кивает! — завизжал Живоглот. — Нет, ну каково хамство!

— А какое сегодня число? Ты, может быть, и это позабыл тоже?

— Второе сегодня, — безнадежно ответил шеф.

— Месяц какой?

— Декабря… второе.

Папа Зануда нервно дернул щекой.

— Вот видишь, брат? Второе декабря — и уже девятьсот восемьдесят четыре тяжких. Ты разве не понимаешь, что шестнадцать тяжких почти на месяц — это даже для одного дома не слишком много, не то что для города?

Шеф-секуратор опять промолчал. Он только умоляюще посмотрел на Папу.

— Понимает он, прекрасно он все понимает! — заходился от ярости Живоглот. — Ха-ха, я такой наглости просто даже себе и не представлял.

— Заткнись, — сказал Папа немножечко другим тоном.

Живоглот для вида похорохорился, проворчал под нос: «Не понимает он, как же, так ему и поверили», — и послушно заткнулся, выжидательно, впрочем, глядя на шефа светлыми базедовыми глазами.

— Так почему ж ты молчал?

Шеф-секуратор виновато откашлялся.

— Разве скажешь тебе такое? У тебя, Папа, характер очень крутой — сто раз подумаешь, пока соберешься чего-нибудь неприятное сообщить.

— Хам! — выдохнул Живоглот.

— У меня, брат, характер исключительно мягкий, — заметил Папа Зануда, — все время убытки терплю через свою доброту. Я прощать люблю, я слишком много прощаю, вот где моя беда, брат.

— Мягкий — не то слово, — подхватил Живоглот. — Преступно мягкий! Вот так, прямо тебе скажу. Ты только посмотри, до чего дошло, он кивает еще! Прощаешь и прощаешь, и конца прощения нет!

— Анжело, — сказал Папа Зануда. — Я тебе уже советовал замолчать. На сковородку захотелось?

У него была такая привычка — жарить проштрафившихся подчиненных на сделанной по специальному заказу сковороде. Те называли ее между собой ласково — Человечница.

— Я очень добрый, — заключил Папа Зануда. — И только потому, брат, я тебя не наказываю, а разговариваю с тобой. Ты деньги от меня за что брал? За то, чтобы мне же в спину ножик всадить?