Еремей Парнов - Бог паутины

Пограничная служба Посейдона открывала путь в Атлантиду. Климовицкий настолько развеселился, что выпустил загубник, хватив добрый глоток горькой и едкой соли. Утратив чувство самосохранения, он принялся выделывать немыслимые кульбиты и даже попытался ухватиться за плавник проплывавшего рядом дельфина.

Голова плыла, как от замороженного шампанского, перед глазами мелькали огненные вспышки и по всему телу разлилось немыслимое блаженство. Стало необыкновенно легко и совершенно безразлично, где верх и где низ.

Баллоны с кислородно-гелиевой смесью гарантировали от кессонной болезни, но не от глубинного опьянения. Климовицкий не мог не знать, что даже абсолютно инертный, но растворимый в жирах газ превращается в наркотик, угнетающий деятельность центральной нервной системы. Чем выше давление, тем сильнее наркотический возбудитель внедряется в богатую жирами ткань мозга. Водолаз начинает испытывать своеобразное притупление чувствительности, у него нарушается критическое мышление, появляются зрительные и слуховые галлюцинации. Быстрее всего глубинное опьянение возникает при дыхании обычным воздухом, основу которого составляет азот. Гелий позволяет работать на значительно больших глубинах, но в обоих случаях на первый план выступает углекислый газ, в незначительных количествах попадающий при зарядке.

Быстрее всего пьянеют натуры с неустойчивой психикой, эмоциональные, легко возбудимые. Зачастую достаточно всплыть всего на несколько метров, чтобы избавиться от пагубного наваждения глубины. У пороговой черты опьянение проходит мгновенно и без всяких последствий, но Павел Борисович, потеряв ориентацию, падал в невозвратную бездну.

Якорь удерживал яхту на краю плато, полого нисходящего в узкий каньон, изъеденный гротами, образованными древним вулканом. Миновав заросли морской травы, скользнувшей длинными лентами по обтягивающей резине, Павел Борисович опускался вдоль казавшегося ровной площадкой склона, облюбованного асцидиями, над которыми, ощетинив колючие плавники, кружили яркие, словно райские птицы, крылатки.

Кровь, прилившая к органам равновесия во внутреннем ухе, взрывалась в мозгу ракетами праздничного салюта. Он плыл на это полыхающее свечение, одинокий, счастливый и бесконечно свободный. Дельфины незаметно свернули в сторону и пропали из поля зрения. Зарывшись носами в грунт, вылавливали каракатиц и мелкую камбалу где-нибудь на песчаной проплешине, позабыв мимолетную встречу.

Незаметно густел, уплотнялся сумрак. Чахлые лучи не меняли дивной раскраски подводных ландшафтов, как это бывает при волнении наверху, но все постепенно тускнело, словно солнце кануло за горизонт, и только тот манящий пожар разгорался прощальным закатом.

Последнее, что успел разглядеть Климовицкий, походило на зеркально отполированный диск червонного золота. В его ослепительной глубине померещился невозможной прелести женский лик в диадеме из растревоженных змей. Широко разверстые очи метали молнии, и призывная улыбка дрожала на длинных, капризно выгнутых губах.

- Марго! - радостно вскрикнул Павел Борисович, но поперхнулся, и море вошло в него. И был полет над временем и пространством, и раскрывались сокровенные недра стремительных витков туннеля, объятого вечной мглой. Разделенная перегородками спираль Фестского диска обернулась бесконечными галереями с их ловушками и тупиками. Скорость полета росла, как в стремнине водокрута, затягивая в горловину; где далекой звездой обозначился всепроникающий свет. Солнечным цветком воссиял он во лбу Минотавра-Астерия, но память уже расточалась без тоски и без боли в будущих протуберанцах неисчислимых солнц... "И Лабиринт, и Диск - одно", - мелькнула последняя мысль, сгорев метеором.

Переговоры с Аликом Лещуком, нью-йоркским брокером, Андрей Ларионов вел через Всемирную сеть. Вопрос оплаты, а так выходило дешевле, чем просто по телефону, перед ним не стоял. Экран был необходим для курсовых таблиц и графиков. Массив данных финансовых рынков оказался настолько плотен, что пришлось подключить еще и ноутбук. Алик вообще работал на четырех компьютерах, успевая следить за бегущей строкой, сообщавшей об изменениях, происшедших за ночь в европейских столицах.

- Как быть с красноярским алюминием? - спросил он, завершив сделку по трем пакетам акций. - Конъюнктура после альянса Боинг-Дуглас отличная, а у вас полный спад.

- Война, Алик, вторичный передел собственности. Бывший первый ушел, но зонтик остался. Крутые авторитеты замешаны. Полный беспредел. Раньше чиновник только считал госсобственность своей, а нынче она в полном его распоряжении. Жрут все на корню.

- Мы не сеем, не пашем, не строим - мы гордимся общественным строем?

- Гордиться стало вроде как нечем, зато молиться им самое время. Столоначальников в России больше, чем было на весь Союз. Я бы перефразировал так: не горбатимся мы, не мозгуем - запрещаем, даруем, воруем.

- Ригинально, - одобрил Алик. Он жил в Америке уже тринадцатый год, а манера коверкать язык осталась прежней. Впрочем, не только манера. Лещук по-прежнему с волнением следил за всем, что происходит в стране, болезненно переживая перипетии выборов и раздоры в стане демократов.

В молодости он был ярым антисоветчиком, что проявлялось, правда, лишь в болтовне. Достаточно безобидной, ибо разговоры ограничивались анекдотами и пересказом новостей зарубежных радиоголосов, но чреватой неприятностями. Инфантильный, прекраснодушный, порывистый, Алик не особенно затруднял себя в выборе собеседников. Постоянно готовый ввязаться в полемику с кем угодно, он так и пёр на рожон. Понятно, что подобные эскапады не могли пройти бесследно. Как и всюду, в журнале "Современный Восток", где Лещук подвизался в должности литсотрудника, имелся свой информатор. Не слишком усердный и рьяный, по всей видимости, потому что до поры до времени зубоскальство сходило с рук. Но однажды Алика пригласили в кабинет директора института. Вместо вальяжного академика, числившегося заодно и главным редактором, его встретил вежливый молодой человек, отрекомендовавшийся сотрудником Комитета, какого именно - не стоило уточнять. Зрак государства просветил бедного Алика насквозь и определил ему точную цену.

Профилактическая беседа, как это называлось, свелась к терпеливому увещеванию и вполне объективному анализу возможных последствий. Лещук понял, что не тянет на громкое выдворение из страны и едва ли будет обменен на крупного деятеля международного рабочего движения.

Трепать языком он не прекратил, но накал поубавил, все чаще прибегая к многозначительной мимике и туманным намекам. Словом, всячески давал понять, что общаться с ним небезопасно. При всем при том, у него достало нахальства оформиться в туристическую поездку. Огорчительный результат, вполне, однако, предвидимый, больно ударил по самолюбию. Лещук ожесточился. Пресловутый "железный занавес" всей своей непомерной тяжестью давил на психику "железно невыездного" Александра Григорьевича.