Сергей Казменко - Сборник рассказов и повестей

— Ах извините, я, наверное, что-то напутал, — они вошли в библиотеку, и отец Каллоидий подошел к стеллажу с книгами. — Как, вы говорите, называется ваша родная планета?

— Земля, — отец Фловиан постарался не показать своего удивления, ибо недостойно пастыря обижаться на плохую память ближнего.

— Земля, Земля… — бормотал про себя отец Каллоидий, листая какую-то книгу. Потом, отыскав, наконец, нужную страницу, воскликнул: — Ах ну конечно же, Земля! Ну как я мог забыть?! Извините меня ради Бога!

— Ну что вы, что вы, — помог ему преодолеть смущение отец Фловиан.

— Выходит, вы все же обратились в истинную веру?

— Что вы хотите сказать?

— Ну как же: вот здесь написано, что четыре тысячи лет назад наш миссионер Гамарий, преобразованный к вашему внешнему облику, попытался было привести вас в лоно святой церкви, а вы не то отрубили ему голову, не то прибили гвоздями к столбу.

— Позвольте… — отец Фловиан ничего не понимал. И тут его вдруг словно ударило — нигде в монастыре не увидел он до сих пор ни единого креста, ни единого серпа и молота, ни одного из других символов веры Объединенной Церкви! Выходит… Выходит, он попал в логово к гнусным еретикам! И не в силах сдерживать свое возмущение, он вскричал: — Да вы — гнусный еретик! У нас распяли на кресте не какого-то там Гамария, а сына божия!

— Ч-что?! — отец Каллоидий, не находя слов, судорожно глотал ртом воздух. — Да что такое вы говорите?! Тут же белым по черному написано, что святой Гамарий…

— Ложь! — громовым голосом заорал отец Фловиан. — Гнусная, подлая ложь! Не было никакого святого Гамария! И не могло быть! Бог создал нас по своему образу и подобию, а потом послал на землю своего сына, чтобы тот искупил наши грехи, и мы — слышишь ты, ничтожный! — мы распяли его сына на кресте!

Отец Каллоидий даже задохнулся от возмущения, выронил книгу на пол и закричал, перекрывая голосом задохнувшегося в кашле отца Фловиана:

— Это ты — гнусный еретик! Так извратить святое учение! Господи, и как это ты носишь по космосу такое отродье?! Бог сотворил нас — нас, понимаешь ты?! — по своему образу и подобию, а потом мы засварбучили его сына на гмяве, и он искупил наши грехи.

Понимая, несмотря на всю охватившую его ярость, что ему теперь придется спасаться от гнусных еретиков, и сейчас не время для богословских диспутов, отец Фловиан повернулся, чтобы бежать прочь из логова греха, в которое его заманили, но что-то ударило его сзади по голове, и он потерял сознание.

Очнулся он в подземелье, привязанный цепями к железному столбу. Отец Каллоидий стоял напротив, за ним виднелась чья-то темная фигура у пышущего жаром очага. Заметив, что отец Фловиан открыл глаза, отец Каллоидий приблизился к нему и сказал:

— Сын мой, отрекись от своих заблуждений и войди в лоно истинной церкви. Тогда откроется тебе путь к вечному блаженству, и не придется душе твоей гореть в геенне огненной. Отрекись перед смертью, — и он сунул какой-то предмет прямо в лицо отцу Фловиану.

— Что это? — спросил тот, отстраняясь.

— Несчастный, это же гмява, символ веры!

— Пустите меня, гнусные еретики! — рванулся отец Фловиан, но цепи, державшие его, были прочны.

— Ты одержим дьяволом, но мы изгоним его, — произнес отец Каллоидий, пряча гмяву. — Хорошо, что ты попался нам, посланец Сатаны, не успев совратить этого мира. Ты еретик, а всякая ересь должна уничтожаться в зародыше. Покайся, и смерть твоя будет легкой!

— Нет, нет! — закричал отец Фловиан.

— Дьявол говорит твоими устами. Начинай! — повернулся отец Каллоидий к темной фигуре у очага.

Через несколько секунд первый нечеловеческий крик отца Фловиана заполнил подземелье.

А совсем недалеко, всего в нескольких километрах его роботы продолжали трудиться, деловито возводя на берегу спокойной реки изукрашенный крестами и серпами и молотами пункт первичного приобщения к вере.

Он всегда приходил неожиданно. Обычно утром. Иногда он приходил с востока, иногда с запада, иногда с юга. Говорили, что он может прийти откуда угодно. Даже с севера, из-за неприступных скал, что высились там, не давая миру упасть в Черную Бездну, хотя даже самые древние старцы не помнили, чтобы он хоть раз пришел с той стороны. Ранним утром, едва начинало светать, он выходил на какую-нибудь из тайных тропинок, ведущих к деревне, и не спеша спускался по ней в сердце долины. Он аккуратно обходил замаскированные волчьи ямы с заостренными кольями на дне и настроенные самострелы, стреляющие отравленными колючками, не сворачивал на ложные ответвления, где ждали, готовые упасть на чужака, огромные бревна, не забывал склонить голову перед спрятанными в листве идолами и тем отвести их злобу. Он шел так, будто и не был чужаком в деревне, будто сам придумал и создал все эти препятствия на тропе, сам вытачивал из дерева ужасающих ликом идолов и прятал их на деревьях, сам приносил им жертвы, возвращаясь с удачной охоты. Он знал, наверное, все секреты племени, но не разу не выдал их чужакам, и потому сама мысль о том, что он может предать, никому не приходила в голову. Когда солнце выглядывало из-за гор на востоке, он уже выходил из леса и шел мимо огородов прямо к деревне. Навстречу ему попадались спешащие на свои огороды женщины, и он улыбался в ответ на их приветствия, и шагал дальше — не спеша, но и не задерживаясь ни на секунду. Но теперь он шел уже не один — дети, направлявшиеся помогать на огородах своим матерям, тут же забывали о своих обязанностях и нетерпеливой, взволнованной толпой следовали за ним. А иные из них со всех ног бежали назад, в деревню, чтобы первыми принести весть о его прибытии — но весть эта каким-то неведомым образом всегда обгоняла даже самых быстроногих, и там, в деревне, уже собирались дети со всех других огородов, потому что никто из взрослых не решился бы отнять у них праздник, который он приносил с собой.

Когда он выходил на центральную площадь деревни, все дети уже ждали его там, уже готовились жадно ловить каждое произнесенное им слово, готовились без устали слушать его чудесные сказки. Он всегда приходил только в хорошую погоду. Даже в сезон дождей небо очищалось с его приходом, а с гор начинал дуть приятный прохладный ветер. Он выходил на середину площади и садился у очага, в котором никогда еще с основания деревни не угасал священный огонь. И все вокруг замолкали, и становилось тихо. Только шелестела листва деревьев под несильным ветром, только перекликались далеко в лесу птицы да шумели где-то за лесом горные потоки.

Несколько минут он молчал, и все вокруг смотрели на него — на его нелепую фигуру, одетую в немыслимые лохмотья, на его руки и ноги, слишком длинные и тонкие, на его лицо, кроткое и доброе, покрытое глубокими, словно шрамы, морщинами, смотрели в его ласковые глаза, за которыми скрывался целый мир, им непонятный. Он был не таким, как все, но это никого не удивляло. Так было всегда, и казалось, что так всегда и будет. Они поразились бы, увидев на нем вместо лохмотьев, сделанных из неведомого материала, обычную для себя набедренную повязку или же накидку, которую надевают дождливыми холодными вечерами, как поразились бы, если бы вдруг исчезла его худоба или разгладились морщины. Он был не таким, как все, но так было всегда. Никто не знал, сколько ему лет, но самые древние старики помнили, что он приходил в деревню, когда они были еще детьми, и уже тогда выглядел таким же старым и морщинистым. Дети очень любили его и некоторые взрослые по привычке очень любили его. А остальные… Большинство взрослых не смогло бы найти слов, чтобы определить свое к нему отношение. Но вражды к нему не чувствовал никто. Он никому не причинил зла, и никто из них не хотел бы причинить зло ему. Нет, они его не боялись — но внутренне были убеждены, что обладает он немалым могуществом, и причинивший ему зло будет немедленно повержен в прах.