Валентина Журавлева - В мире фантастики и приключений. Выпуск 3

— Ну как? — спросил Крепе.

— Все в порядке. Операция удалась на славу. Никаких тревожных симптомов нет.

Меня разбудил телефонный звонок.

— Слушаю! — сердито крикнул я в трубку.

Ласковый женский голос произнес:

— Ты узнаешь меня?

— Нет, не узнаю.

— А я тебя узнала сразу, хотя не слышала твой голос с позапрошлого года.

— Вы не могли слышать мой голос в позапрошлом году.

— Почему, милый?

Я промолчал.

— Почему, милый? — повторила она.

— Потому что тогда меня не существовало.

Она рассмеялась.

— Ты шутишь? Что же, тебе от роду меньше двух лет? Объясни. И объясни заодно, почему ты называешь меня на «вы»?

— Для объяснения еще не наступило время.

Слова мои звучали сухо, неубедительно, бессердечно, но что я мог сделать? Самое лучшее — повесить трубку, и я повесил.

Девушка явно принимала меня за кого-то другого. Не могла она слышать мой голос в позапрошлом году. Я появился в этом мире всего восемь месяцев назад. Кто я?

Никто не знает. Все думают, что я Николай Ларионов, человек со странным выражением лица. Никому не пришло в голову, что я вовсе не человек и под именем Николая Ларионова ходит существо, не имеющее ни одного родственника на Земле ни среди живых, ни среди мертвых.

Семья! Когда я слышу это слово, меня словно пронизывает электрический ток. У каждого живущего здесь есть либо предки, либо родные среди современников, каждый что-то унаследовал и что-то продолжает. Среди миллиардов, населяющих Землю, я один свободен от какой-либо земной традиции.

Утром, рано просыпаясь в номере гостиницы, я лежу и думаю. О чем? Все о том же. Я вспоминаю. Иногда мне хочется все забыть и проснуться с таким чувством, словно я только что родился.

Но увы, я родился не сегодня и не вчера. Мне есть что вспомнить. И есть что забыть. В моей памяти хранятся факты более чем двухсотлетней давности. Например, встреча с Иммануилом Кантом в Кенигсберге, а также пребывание в СанктПетербурге восемнадцатого века. Никто не знает, что я так стар.

Судьба, выражаясь сумрачным языком древних, поставила меня в особые обстоятельства. Я живу среди людей, не принадлежи к человеческому роду. В восемнадцатом веке это было куда проще, я мог выдать себя за графа Калиостро, мнимого мага и сомнительного волшебника, наконец за самого дьявола или сатану. Сейчас я должен был скрываться и молчать. Я откладывал свое признание, день и час, когда я приду в редакцию одной из самых больших газет или в студию телевидения и скажу:

— Я не тот… Существу из другого мира вряд ли подходит земное имя Николай… Ларвеф! Так меня звали там, за пределами вашей солнечной системы.

Я откладывал этот день, понимая, что последует за моим признанием. Я не люблю сенсаций. Но не только потому я живу под именем Николая Ларионова. Есть причины и поважнее. В восемнадцатом веке, когда я впервые посетил Землю, мне приходилось прятать признак, резко отличавший меня от людей: мой рот. Но удачная пластическая операция изъяла это отличие. А к странному выражению лица можно привыкнуть.

Никто из студентов, учившихся вместе со мной в Ленинградском университете, не подозревал, что я ношу в своем сознании столько пространства и времени, сколько не в состоянии вместить внутренний мир человека. Никто не догадывался, что моими глазами смотрит на них другой мир, чужая планета, смотрит и не перестает удивляться.

В чужом и странном мире ты и сам кажешься себе странным и чужим. Иногда мне казалось, что я искусственное создание, модель живого существа, в котором исследователи пытались осуществить неосуществимое и при помощи одной личности связать два мира — Землю и Дильнею.

Скучал ли я по своей планете? Да, не скрываю, скучал. И когда я хотел поговорить на родном языке, я раскрывал футляр и доставал комочек вещества, который вмещал в себе внутренний мир отсутствующей Эрой.

— Эроя, — спрашивал я, — ты слышишь меня?

— Слышу, — отвечало вещество, мгновенно превращаясь в существо — в мысль, в звук, в жизнь.

— Ты спала или бодрствовала?

— Зачем ты спрашиваешь меня об этом? Ты знаешь, что я жду, все время жду. Жду, когда сплю, и жду, когда бодрствую.

— Чего же ты ждешь?

— Я жду, когда ты со мной заговоришь. Но мы с тобой теперь так редко говорим. Расскажи мне об этой планете.

— Как-нибудь в другой раз.

— Почему ты откладываешь?

— Не знаю, дорогая. Я боюсь обмануть и тебя и себя самого. Я еще так мало знаю об этой планете. И, кроме того, я люблю с тобой говорить не о том, что здесь… Ты помогаешь мне вспоминать.

— Я это знаю. Но твои слова причиняют мне боль. Разве я пребываю только в прошлом? Разве меня сейчас нет?

Я промолчал. Что я мог сказать ей? Ведь она была здесь и одновременно отсутствовала. Ее бытие, записанное в кристаллике, не знало, что такое «здесь» и «сейчас». Но не стоило ей об этом напоминать. Для чего? Ведь у нее был такой обидчивый характер.

Когда кончался наш разговор, я снова прятал ее в футляр, а футляр убирал подальше, чтобы он не попался на глаза дежурной уборщице, когда она придет прибирать номер.

Мне иногда казалось, что я вижу сон. Тогда со мной разговаривали вещи. Окно говорило мне:

— Я — окно! Взгляни, какая прозрачная синева. И даль! А что может быть заманчивее дали!

Даль! С этим понятием я был знаком как никто. Даль, пространство… На эту тему мы беседовали с Кантом в его кабинете, и секретарь философа господин Яхман ждал, когда кончится наш затянувшийся разговор. Но о личном знакомстве с Кантом пока следовало молчать.

Однажды я проговорился. Это было на семинаре по истории философии. Я привел слова Канта, сказанные мне тогда, у него в кабинете, и так тихо, чтобы не слышал господин Яхман. Профессор Матвеев, большой знаток немецкой классической философии, перебил меня:

— Кант не говорил этого!

— Вы отрицаете это так уверенно, — ответил я, — словно присутствовали при нашем разговоре.

На лице профессора появилось выражение крайнего недоумения.

— Позвольте, как он мог с вами говорить? В своем ли вы уме?

— Извините, — пробормотал я смущенно, — я оговорился.

— Бывает, — снисходительно кивнул профессор своей продолговатой седовласой головой.

Снисходительность… Я заметил: студенты очень ценят это свойство. Им кажется, что снисходительность и доброта это одно и то же. Профессор Матвеев снисходителен. Он давно считает себя посредником между великими людьми прошлого, классиками философии, и обыденными людьми вроде моих однокурсников, пожелавших приобщиться к глубоким и сложным мыслям. Посредничество и делает его снисходительным. Он где-то посредине между Спинозой, Кантом, Гегелем, с одной стороны, и между этими неопытными юнцами — с другой. И он доволен своим посредничеством.