Диана Джонс - Детская библиотека. Том 89

— Так где же моя дочь? — спросил Султан.

— Я уже сказал тебе, о сверкающее солнце Занзиба, — отвечал Абдулла. — Ифрит…

— Я ни на миг не поверю в твоего ифрита, — оборвал его Султан. — Это слишком удобное объяснение. Ты наверняка где-то спрятал бедную девочку. Уведите его, — приказал он солдатам, — и заприте в самой надежной нашей темнице. Цепи не снимать. Чтобы проникнуть в сад, он наверняка прибегнул к колдовству и сумеет воспользоваться им и сейчас, если мы не примем надлежащие меры.

При этих словах Абдулла не сдержался и вздрогнул. Султан это заметил. Он неприятно улыбнулся.

— А затем, — продолжил он, — я намерен организовать розыск моей дочери по всей стране, в каждом доме. Как только ее найдут, приказываю доставить ее в темницу для брачной церемонии. — Его задумчивый взгляд снова обратился к Абдулле. — А я тем временем развлечения ради стану изобретать для тебя невиданные способы убийства. Пока что я склоняюсь к мысли посадить тебя на сорокафутовый кол и напустить хищных птиц — пусть выклевывают по кусочку. Но если удастся сочинить что-нибудь похуже, я передумаю.

Когда солдаты поволокли Абдуллу прочь, он едва не предался отчаянию снова. Он подумал о пророчестве, сделанном при его собственном рождении. Сорокафутовый кол — замечательный способ вознести его выше всех жителей этой страны.

Абдуллу заточили в глубокое и вонючее подземелье, единственным источником света в котором было крошечное зарешеченное окошко в потолке, причем свет был довольно тусклый. Судя по всему, он падал из далекого окна в конце коридора этажом выше, а решетка была вделана в пол этого коридора. Понимая, что чего-то подобного и следует ожидать, Абдулла старался, пока солдаты его тащили, насытить зрение и память образами света. Улучив минутку, пока солдаты отпирали наружную дверь темницы, он взглянул вверх и по сторонам. Они были в небольшом темном дворике, окруженном глухими стенами, которые высились со всех сторон, словно утесы. Однако, откинув голову, Абдулла разглядел неподалеку стройную башню, вырисовывающуюся на фоне расцветающего утреннего золота. Его поразило, что с рассвета прошел всего час. Небо над башней было сочно-голубое, и в нем мирно висело одно-единственное облако. Утро еще окрашивало облако красным и золотым, превращая его в подобие золотооконного замка с высокими шпилями. Золотой свет блеснул на крыльях белой птицы, летавшей вокруг башни. Абдулла был уверен, что это последняя красота, которую он видит в жизни. И когда солдаты затащили его в темницу, он глядел в небо через плечо.

Когда Абдуллу заперли в холодном сером подземелье, он попытался лелеять в душе это воспоминание, но у него ничего не вышло. Темница казалась другим миром. Довольно долго Абдулле было так горько, что он даже не замечал, как затекло его тело в цепях. Заметив это наконец, он стал ерзать и звякать по холодному полу, но это не помогало.

— Нужно приготовиться к тому, что так мне придется провести всю оставшуюся жизнь, — сказал он себе. — Если, конечно, никто не спасет Цветок-в-Ночи. — Это казалось едва ли возможным — ведь Султан отказался верить в ифрита.

Затем Абдулла постарался отогнать отчаяние мечтами. Но почему-то ему вовсе не стало легче оттого, что он вообразил себя похищенным принцем. Абдулла знал, что это неправда, и терзался совестью, вспоминая, как Цветок-в-Ночи поверила его россказням. Она ведь наверняка решила стать его женой именно потому, что полагала, будто он принц, — ведь, как он выяснил, она и сама принцесса. Абдулла просто представить себе не мог, что когда-нибудь отважится рассказать ей правду. Некоторое время ему даже думалось, что он заслуживает самого жестокого наказания, какое только изобретет для него Султан.

Тогда он стал думать о Цветке-в-Ночи. Где бы она ни оказалась, наверняка сейчас ей тоже грустно и страшно — не меньше, чем самому Абдулле. Абдулла жаждал ее утешить. Он так рвался ее спасать, что потратил несколько минут, силясь вывернуться из оков.

— Ведь никто, никто больше не станет и пытаться! — бормотал он. — Надо выбираться отсюда!

Потом Абдулла попытался вызвать ковер-самолет, старательно представляя себе, как он лежит на полу его палатки, хотя и знал, что это не меньшая глупость, чем мечты. Он вслух приказывал ковру прилететь — снова и снова. Он произнес все слова, похожие на волшебные, какие только помнил, надеясь, что одно из них окажется тем самым, которое он говорил во сне.

Ничего не произошло. И какая наивность — думать, будто это подействует! — ругал себя Абдулла. Даже если ковер слышит его зов из темницы, даже если предположить, что Абдулле удалось случайно набрести на нужное слово, — как же ковер, пусть и волшебный, протиснется сквозь такое крошечное окошечко с такой густой решеткой? А если и протиснется — разве это поможет Абдулле вылететь наружу?

Абдулла оставил старания и прислонился к стене в полудреме-полуотчаянии. Настало самое жаркое время дня, которое большая часть населения Занзиба использует для отдыха, хотя бы краткого. Сам Абдулла, если не уходил в парк, сидел обычно на кипе второсортных ковров в тенечке перед жаровней, пил фруктовый сок или вино, если мог себе его позволить, и лениво болтал с Джамалом. Больше этому не бывать. А ведь это только первый день в темнице, с омерзением подумал он. Пока что я считаю часы. А скоро ли я потеряю счет дням?

Он закрыл глаза. Радует во всем этом лишь одно. Если Цветок-в-Ночи будут искать по всей стране в каждом доме, это доставит Фатиме, Ассифу и Хакиму некоторые неудобства — хотя бы потому, что у Абдуллы, кроме них, нет никаких родственников, и это всем известно. Он надеялся, что солдаты перевернут лиловую лавку вверх дном. Он надеялся, что они обдерут стены и развернут все ковры. Он надеялся, что они арестуют…

На пол у ног Абдуллы что-то шлепнулось.

Ага, подумал Абдулла, мне сбросили какую-то еду, но я лучше буду голодать. Он лениво приоткрыл глаза. А уж вытаращились они сами по себе.

У его ног, на полу темницы, лежал ковер-самолет. На нем мирно спал зловредный и радражительный Джамалов пес.

Абдулла уставился на пса и на ковер. Он легко представлял себе, как пес, истомленный полуденной жарой, прилег в тени его палатки. Он понимал, что пес прилег на ковер, потому что так удобнее. Но как же псу — псу! — удалось произнести во сне волшебное слово — это превосходило всяческое разумение. Тут псу начал сниться сон. Лапы у него задергались. Пес наморщил нос, засопел, словно бы до его ноздрей донесся сладчайший в мире запах, и тихонечко заскулил, словно бы то, что он нюхал во сне, ускользало от него.