Владимир Орловский - Машина ужаса [Фантастические произведения]

— Я очень рада слышать это от вас. Вы счастливый народ: вы ищете, вы вопрошаете жизнь, вы создаете новые формы, а мы здесь со всем совершенством своей цивилизации пришли в тупик, остановились, замерзли на достигнутом.

Вы знаете, мне приходит в голову сравнение: когда я была в Париже, я трепетала перед нечеловеческим, бурным, ищущим, мятежным духом Микель-Анджело, а достигнувший, успокоившийся в достижении, законченный до тошноты Рафаэль оставил меня равнодушной.

— Да, — ответил я, — истина не есть неподвижность, а вечная динамика жизни, порывов мысли, духа и воли к новым горизонтам.

— Аминь, — прервал Юрий, — бросьте, господа. Мне хочется петь, говорить стихи, делать глупости, дышать солнцем, — что хотите, только не слушать трактаты о философии искусства. Margaret, спойте нам вашу песенку о дочери солнца.

Я слышал и раньше мисс Margaret. У нее был мягкий, глубокий и довольно сильный голос; пела она просто, без технических вывертов, задушевно и искренно, мелодии выбирала такие же несложные, но идущие к сердцу, насыщенные жизнью и теплом.

И сейчас она взяла свою мандолину и спела несколько итальянских песен, из которых я не понял ни слова, но певучие, ясные, как солнце, мелодии без слов баюкали душу. Я музыки не понимаю вовсе, — по крайней мере так говорит моя жена, окончившая консерваторию (значит, ей и книги в руки); то, что называется серьезной музыкой, оставляет меня совершенно холодным. Вагнер подавляет меня потопом и громом своей оркестровки, и я начинаю зевать. В рахманиновской прелюдии я не понимаю ничего от начала до конца. Скрябин и иже с ним для меня просто не существуют.

Мне нужна в этом хаосе руководящая нить, ясная, чистая, не задавленная массой звучания. Такая солнечная, простая, полнозвучная мелодия и была в песнях креолки, и я был глубоко взволнован.

Что касается Юрия, то, конечно, он был невменяем; на его глазах я заметил слезы.

Странное животное — человек! Глядя на этих счастливых людей, я, пожилой, уже видевший жизнь, имеющий свою семью, — испытал глухое чувство, очень похожее на зависть. Бессознательно для себя я умышленно искал темных пятен на безоблачном фоне этой начинающейся жизни.

Прежде всего я задал себе вопрос: любила ли мисс Margaret.

И в то время не без внутреннего гадкого удовлетворения я отвечал на него отрицательно. Но, конечно, это был вздор. Она любила Юрия по-своему, но, пожалуй, больше была благодарна ему, тронута тем обожанием, которым он ее окружил, той атмосферой поклонения и восхищения, которая мне казалась слащавой и деланной. Поздно вечером мы ушли с Юрием от мисс Margaret и окунулись в несмолкаемый шум улиц.

Были последние дни выборов в конгресс.

Там и здесь собирались шумные, возбужденные толпы: ораторы с импровизированных трибун сулили золотые горы и выхваляли, как бойкие продавцы, достоинства своих кандидатов; на световых сигналах вспыхивали разноцветными огнями имена будущих избранников; зычные телефоны хриплыми голосами выкрикивали те же имена, словно выплевывая их из черных рупоров в перекатывавшиеся толпы; тысячи печатных листков рассыпались автомобилями, с трудом пробирающимися сквозь толпу, и сверху — гудящими и ревущими аэропланами. Это была настоящая ярмарка современного товара.

— Знаете ли, — сказал я Юрию, — меня начинает утомлять вся эта сумятица. Я с удовольствием думаю о возвращении в Россию.

— Голубчик, это говорите вы. А что же должен испытывать я, вообще чуждый большому городу. Подумайте, как меня тянет к себе домой от этого грохота, вечного базара, толпы, суеты, — Юрий не договорил, но я мысленно закончил за него эту тираду, говорившую о его нетерпении.

Случилось так, что на следующий день мне пришлось отправиться в Нью-Йорк закончить свои дела и только через два дня вернуться обратно.

Радостный в предвкушении скорого возвращения на родину, явился я в нашу голубятню пенсильванской гостиницы. Комната была заперта, и мне пришлось спуститься за ключом к консьержу. В номере я застал поразивший меня беспорядок.

Видно было, что или Юрий тут вообще давно не был, или ему было не до таких пустяков, как скучная повседневность, — мелькнуло у меня в голове. Я взялся за приведение в порядок комнаты, пообедал внизу в ресторане и, вернувшись к себе, развернул книжку, недавно вышедшую здесь на английском языке, перевод с немецкой «История первой четверти XX века».

Это необыкновенное наслаждение — читать о событиях, которые видел своими глазами, пережил, как боли и радости сегодняшнего дня, о людях, когда-то живых свидетелях и делателях этих потрясений, разрезавших надвое жизнь человечества.

Поздно вечером услышал я торопливые шаги по коридору; дверь распахнулась, и на пороге показался Юрий. Он молча кивнул мне головой, бросился в кресло и застыл в позе безысходного отчаяния.

Вглядевшись в него пристальнее, я содрогнулся. Этот человек постарел на много лет. Лицо вытянулось, впавшие глаза горели лихорадочным блеском, волосы дыбились в беспорядке; костюм был забрызган грязью и весь в пыли.

— Ради бога, что случилось? — спросил я, — вы больны?

Юрий молчал. Мне пришлось повторить вопрос. Юрий посмотрел на меня рассеянным взглядом и, наконец, уронил дрожащим, чуть слышным голосом:

— Margaret исчезла.

Я вскочил, оглушенный этими простыми словами.

— Как исчезла? Когда?

— Третьего дня вечером вышла из дому и с тех пор не возвращалась.

— Она отправилась, вероятно, к знакомым и осталась там ночевать.

— У нее нет ни одной знакомой души в Филадельфии.

— Она могла почувствовать себя дурно на улице и попасть в какую-нибудь больницу или приемный покой.

— Я обегал все полицейские посты и приемные покои.

Я остановился в недоумении. Юрий сидел молча в безнадежно унылой позе.

Наконец, мне удалось заставить его говорить и выяснить полную картину случившегося.

Оказалось, Юрий расстался с невестой третьего дня после обеда, при чем на утро они условились встретиться у нее, чтобы вместе идти посмотреть большой выборный митинг, устраиваемый республиканской партией.

Но, когда он явился около одиннадцати утра, хозяйка, подозрительно оглядев Юрия и что-то ворча себе под нос, сказала, что мисс Дорсей вышла вчера вечером из дому и до сих пор не возвращалась.

Обеспокоенный, Юрий бросился по полицейским постам. Но после бесплодных поисков вернулся домой и, в присутствии полицейского комиссара и хозяйки, открыл комнату. Здесь все имело такой вид, как будто ее обитательница ушла на несколько минут с тем, чтобы сейчас же вернуться. На столе, рядом с недопитым стаканом чая, лежала раскрытая книга, а на ней букетик полузавядших нарциссов — букет, накануне купленный для нее Юрием.