Николай Лукин - Судьба открытия. Роман

- Трудно, - ответил Лисицын и только сейчас понял, что ему в самом деле трудно говорить.

- Ага, - заторопился черноглазый, - тогда послушайте… Вы мне можете верить. Фамилия моя - Осадчий. Я бывший студент Петербургского университета. Здесь в ссылке…

- Из Петербурга? - шепотом переспросил Лисицын.

А Осадчий ему наспех объяснял: тут - одинокая таежная заимка. Хозяйка заимки - вдова, по имени Дарья. С ней живут два сына и больше никого.

- Сыновья ее и подобрали вас. У них вы в полной пока безопасности. Вы много говорили в бреду - бессвязно, но я слышал, упоминаете Павла Глебова и про поездку вместе с ним в Швейцарию. Глебов мне известен. Я заключил отсюда, что наши с вами политические взгляды одинаковы.

Вся речь Осадчего прошла мимо сознания Лисицына. Однако же ему теперь стало очень тревожно. Он попытался приподняться на локтях. Зачем он здесь лежит? Нельзя лежать. Схватят, наденут кандалы… И люди какие-то вокруг… Выскользнуть надо, спрятаться куда-нибудь. Еще огромное пространство впереди: дойти, пока нет морозов, перевалить через Уральский хребет.

«Спрошу»,- подумал он, глядя на Осадчего. И прошептал:

- А сколько верст?

- Бредит! - сказал Осадчий, взглянув на Дарью. Затем - опять Лисицыну: - Не буду утомлять вас. Поправляйтесь. Если потребуется что, за мной посылайте. Я почти по соседству…

В избе все происходило будто бы не постепенно, а скачками. Вот - Осадчего уже нет, а перед Лисицыным стоят трое: Дарья и два рослых парня в холщовых рубахах. Один из них приглаживает на голове вихор. В избе вкусно пахнет жареным мясом. Дарья рассказывает нараспев:

- Признал его за своего, однако. Ну так чо, я говорю, не пропадать же!..

Через минуту она снова поднесла Лисицыну глиняную кружку:

- Хлебни - отварчик для тебя хорош!

Лисицын не ответил: он заснул.

Дарья усадила сыновей обедать.

Их семья промышляла охотой. Сама Дарья уже редко ходит по тайге с ружьем, но если ей случается, то белку или птицу бьет не хуже сыновей. Характер ее крут, и сыновья повинуются ей беспрекословно.

Младший из них, Кешка, который, кстати говоря, один на один играючи валит крупного зверя, кажется ей пока несмысленышем. А старшего, Ваньшу, она решила вскорости женить. Присмотрела ему невесту в ближней деревне. Деревня эта от заимки только часах в двух ходьбы.

Именно оттуда, из деревни, на их заимку по временам заходит Осадчий. Дарья относится к нему с уважением. Он научил грамоте Кешку и Ваньшу. И братья иногда берут его с собой на охоту.

…Теперь Осадчий шел по тропинке в деревню.

В тени высоких елей казалось как-то особенно глухо. Только в вершинах шумел ветер. Пахло сыростью, прелым болотом, грибами. Назойливо звенели комары. Он шел и, сам того не замечая, похлопывал себя ладонью то по щеке, то по затылку.

Осадчий думал о незнакомом больном человеке - несомненно, товарище по партии, предпринявшем побег из каторжной тюрьмы. В бреду это причудливо сплелось с какими-то опытами по естественным наукам…

Надо бы найти хоть фельдшера, которых может держать язык за зубами. В селе Кринкино, говорят, недавно появился ссыльный медик.

Тропинка поднялась на бугор. Сразу засверкало небо, повеяло солнцем и ароматом смолистых деревьев.

Химические термины в бреду…

Остановившись на бугре, Осадчий вспомнил: в последнем письме Кожемякин пишет, что в мансарде на Французской набережной уже никого из прежних не осталось. Позже всех земляков ее покинул Гриша Зберовский. Окончив университет с непонятным промедлением на год или на два, Гриша наконец поехал в уездный город Яропольск - учителем в тамошнюю гимназию.

Осадчий представил себе Зберовского, и на душе стало хорошо и грустно. Проскользнула мягкая улыбка: этакий наивный рыцарь-петушок, но весь какой-то чистый!

…Через три дня Лисицын уже сидел на лавке, свесив босые ноги.

Дарья критически его разглядывала.

- Каторжна головушка, - не без строгости и не без укора в голосе говорила она, - бороду, на, причеши! - И положила перед ним деревянный, с большими зубьями гребень. - Срамота! Ты вот чо: баню истоплю - дойдешь?

- Да вы совсем молодцом! - воскликнул Осадчий, когда снова пришел на заимку. - Вы узнаете меня?… А наши к вам готовятся везти доктора надежного, из ссыльных… В здешней волости нас раскидана целая группа. Мы так рады, что вы - социал-демократ, большевик - попали к своим!..

Что-то давнее зашевелилось в памяти Лисицына. Будто он некогда видел этого студента. Не только теперь, на заимке, сквозь призму болезни, а где-то там, в далекой прежней жизни.

Видел ли? Пожалуй, нет. Вряд ли. И Лисицын насторожился.

- С чего вы взяли? Да никакой я вам не большевик, - ответил он.

- Вот как! - покраснев, сказал Осадчий.

Они ощупывали взглядом друг друга, каждый по-своему. Наконец Осадчий спросил, еще больше краснея от досады:

- Позвольте, кто же вы тогда? Вообще не социал-демократ?

- А вам зачем? Никакой не демократ. Отнюдь…

Борода у Лисицына была еще мокрая после мытья, на лбу блестели капельки пота. Он слегка наклонился вперед, оперся локтями о колени.

- М-м-м, - тянул, стоя перед ним, Осадчий. - Вы понимаете… Если люди встречаются… Если встречаются в такой обстановке… Вы вот Глебова упоминали в бреду!

- Глебова? - повторил Лисицын и вдруг усмехнулся. - Глебова я отлично знаю. Старинный мой приятель.

- Откуда знаете его?

- Учился с ним… А для чего вы так расспрашиваете все досконально? Зачем вам это нужно? Ну, я уйду сегодня. И все. И до свиданья.

Лисицын встал, но пошатнулся от слабости.

- К политике, - сказал, кашляя, - человек я… А, черт, простуда какая! Ладно… спасибо за внимание… Непричастный к политике, что ли.

Придерживаясь одной рукой о выступающие на стене бревна, он вышел. Спустился с крыльца, продолжая кашлять. Увидел Дарью - та подоила корову, несла через двор в ведре молоко. Остановил ее. Принялся благодарить за все заботы и хлопоты, за доброе сердце.

- Напоследок просьба у меня к вам…

- Кака просьба? - строго спросила Дарья.

- Единственная. Трудно, знаете, в тайге без топора. Нет ли у вас запасного, лишнего? Мне уже время идти!

- Ты чо, - возмутилась Дарья, - спятил? Куды тебя леший?…

Осадчий был еще в избе, когда дверь распахнулась и Дарья, распаленная гневом, втолкнула туда из сеней упирающегося Лисицына.

- Каторжна душа! - негодовала она шумно. - В тайгу! Хворый! Да кто тебя, варначья голова твоя, отпустит! На, ешь! - и плеснула, налила в кружку парного молока, с грохотом поставила перед Лисицыным. - Ешь, говорю! - закричала она угрожающим тоном, бросая к кружке на стол толстый ломоть хлеба. И тут же остановилась, подбоченясь. Крупная и властная, а глаза уже смеются. - Ишь ты! - проговорила она по-обыкновенному певуче. - Ошалел, ну, прямо, чисто ошалел…