Айзек Азимов - На суше и на море [1969]

— Вот бы так женьшень рос! Приходи и бери сколько хочешь.

— Тогда заготовка его стоила бы гроши.

— Да-а…

Корневщик принял мое замечание близко к сердцу.

— А было время, когда он рос как кошачий корень — валерьянка. На каждом шагу.

— Было? — удивился Савва Петрович.

— Несколько миллионов лет назад.

— Откуда же тогда это известно? — хмыкнул Савва Петрович. Этот вопрос он задал, видимо, из вежливости и, не дожидаясь ответа, пошел вверх по крутому склону, ловко перепрыгивая с одной каменной глыбы на другую.

Я же продолжал думать о женьшене, который рос здесь как обычная трава миллионы лет назад. Ведь только так и можно предположить, что человек обратил на него внимание. Именно о погоне за беглецом, за исчезающим видом говорится в преданиях. Возможно, на памяти древнего человека происходили геологические сдвиги, после которых климат в этих краях значительно изменился и корень жизни стал реликтом.

В этом вопросе я позволил себе домысел и отнес открытие людьми лекарственных качеств женьшеня в более далекие времена, чем самые древние труды по медицине. Ведь на чем-то, на каких-то опытах должны основываться эти выводы. Тем более что четыреста лет — время, когда женьшень появился в Европе и до последней поры, — изучение корня шло то эмпирическим путем, когда настойку давали больным и она не действовала, то по канонам классической фармакологии — влияние лекарства на изолированный орган. И в том и в другом случаях фармакологи пришли к правильным выводам: женьшень не оказывает никакого действия — полезен, как сельдерей.

Нужен был новый метод. От него требовались два условия: изучение действия лекарства на здоровый организм в целом, на больной организм в целом.

Однако на протяжении последних четырех веков ботаники спорили, что называть истинным женьшенем. На первый взгляд вопрос может показаться схоластическим. Но только на первый взгляд. Если корень валерианы посчитать лютиком едким, корень валерианы не потеряет своих лечебных качеств, но люди могут воспользоваться лютиком, посчитав его за целебную траву. Впрочем, это уже другая история. Закончился спор тем, что ботаники мира признали классификацию рода панакс гинзен русского ученого Мейера.

Так существует панакс гинзен Мейера, женьшень истинный, описанный Мейером. Затем панакс пятилистный Линнея. В отличие от истинного женьшеня линнеевский встречается лишь в Канаде. В самостоятельный вид был выделен японский панакс, также описанный Мейером. Открытый датским ботаником в Гималаях еще один вид панакса обозначен как псевдогинзен Уоллича. И наконец, пятый вид — трехлистный Линнея — растет в Северной Америке.

Под пологом тайги было нежарко, сильно пахло мхом, сыростью и всеми деревьями и цветами сразу, и лишь по мере приближения к бархату усиливался резкий запах его черных, похожих на черемуху ягод, возле аралий другие ароматы перебивали смолистый дух.

С подъемом к перевалу лиственные деревья уступили место ели, увешанной, словно лохмотьями, сизым мхом-бородачом. Потом мы лезли вверх по скалам, голым и обернутым дымчатым лишайником и зеленым мхом.

Мне стало не до рассуждений, потому что Савва Петрович с легкостью козла перепрыгивал с камня на камень, а я старался не отставать от него и не отставал, хотя и трудно приходилось. Когда мы достигли наконец перевала, вечерело. Открывшиеся таежные дали подернулись синеватой дымкой.

— Как добрались? — спросил Савва Петрович, будто поднимался я один.

— Хорошо. — Я для вящей убедительности обернулся, глянул вниз. Если бы о таком подъеме меня предупредили в институте, я посмеялся бы над шутниками. Я точно не знаю градацию трудностей для альпинистов, но тот скальный участок, который мы преодолели за полдня, вполне можно было отнести к средней категории.

Уснул я сразу. Поднялся хорошо отдохнувшим. Шинелька стала влажной и тяжелой от росы, и я с большим удовольствием пошел за дровами. Орудуя маленьким таежным топориком, быстро справился с заданием и хорошо разогрелся. Умыться как следует не пришлось. Я протер лицо влажными ладонями, смочив их о росную траву. Завтракали мы не торопясь. Заря еще только занималась. В долине, куда нам предстояло спускаться, копился густой туман.

Мы отправились по гребню сопки. Поднявшись из седловины, попали в сумрачный хвойный лес. Деревья лезли из земли, раздвигая в стороны угловатые камни и скалы, сплошь поросшие мхом. Подлеска почти не было. Кое-где поднимались какие-то чахлые кустики. С восходом солнца туман поднялся из долины, и позади нас, на перевале, засвистел и загрохотал ветер. Окружающее казалось выхваченным откуда-то из угрюмой сказки с необыкновенно мрачным концом.

Когда стало совсем светло и туман унесло, я обратил внимание на низкие заросли не то травы, не то низкорослого кустарника с широкими листьями, похожими на перепончатые лапы, на толстых полупрозрачных стеблях. Растение напоминало декоративную комнатную бегонию.

Это была еще одна родственница женьшеня — трава со странным знахарским названием: заманиха. Я видел ее в гербарии семейства аралиевых. Оно немногочисленно. На Дальнем Востоке всего восемь представителей, считая женьшень, а всего в семействе — тридцать растений.

Наконец мы миновали угрюмый лес и стали спускаться. Нас окружил высокий прямоствольный кустарник. Он поднимался из земли сразу десятками черенков и окутывался густой шапкой листвы то на уровне груди, то над головой. Кусты походили на разрывы снарядов, какими их рисуют дети. Лозы, устремленные вверх, поросли густой, словно пятидневной щетиной.

Неожиданно Савва Петрович остановился и стал оглядываться. Я тоже. Теперь я разглядел, что кусты росли цепями. От одного, самого высокого и, видимо, самого старого, в стороны разбегался молодняк, выстроившись точно по ранжиру.

— О ты черт! — выругался Савва Петрович. — Заскочили в чертово логово. Хоть обратно вертайся. Прорубаться придется. Беритесь за топор. Не выпустит чертов куст.

— Что?

— Заскочили, говорю, в чертово логово. Не видите: дикий перец кругом, чертов куст.

— Этот!?

— Да, кругом… Пообдерем теперь одежку… Али и впрямь вертаться?

Я присел у молодого светло-зеленого побега, пробившегося из земли, видимо, только в этом году.

Савва Петрович, истолковавший мое любопытство по-своему, махнул рукой и сказал:

— Напрасно нагибаетесь! Не панцуй это. Обманка. Тот же самый чертов куст, нетронник. Только молодой. Столько имен у этого проклятого куста, что заблудиться, как и в нем самом, можно. А по-ученому и совсем его названия не выговоришь. Мудреное.

— Элеутерококк.

— Вот-вот. Элулетерок.

— Элеутерококк.

— Один пес. Не обойдешь его, не объедешь. Попал в заросли, словно в колдовское место. Чуть не всю одежонку с тебя посдирает. Сейчас попробуете.