Бернгард Гржимек - На суше и на море [1968]

Мне кажется, из всех людей в больнице только один мой враг — это повар доктора. Доктор раз и навсегда постановил, что, когда на кухню приносят рыбу, одна рыбина — моя. Но повар злостно саботирует это распоряжение. Если доктор или мадемуазель Эмма спросят его вечером, есть ли для меня рыба, он свободно может ответить «нет», хотя накануне днем я собственными глазами видел, что рыбу принесли.

Надо полагать, повар просто припрятывает рыбу для себя. Когда я стою перед кухонной дверью, он знает, что ему лучше не выходить, что я все равно не дам ему улизнуть с добычей. Время от времени, когда повар слишком уж зарывается, я проскальзываю на кухню, и, спасаясь от меня, он вскакивает на стол.

Почему доктор и мадемуазель Эмма позволяют себя обманывать и никогда не проверят повара как следует или хотя бы не попросят прислугу посмотреть, действительно ли для меня нет рыбы, уму непостижимо. Несомненно, они слишком занят и понимают к тому же, что слуги всегда заодно и покроют повара. Больше того, доктор и мадемуазель Эмма уважают его и считают не способным на то, в чем я его обвиняю. Может, я и в самом деле немножко несправедлив к нему?

Итак, кроме повара, у меня нет настоящих врагов в больнице. Даже женщины, у которых я отнимаю рыбу, не долго сердятся на меня, наверное, потому, что они покладисты и незлобивы, а быть может, и потому, что доктор хорошо им платит. Во всяком случае, никто из них не бьет меня скребками, когда наши пути скрещиваются у реки. Доктор никогда бы этого не позволил. Ну а я прощаю им удары, которые они мне наносят, защищаясь.

Но все равно я хочу, чтобы все люди, и белые, и черные, держались от меня на почтительном расстоянии. Только доктор и мадемуазель Эмма могут приближаться ко мне. Только они имеют право крепко хватать меня рукою за клюв и вести за собой, поднимать и нести меня под мышкой и вообще делать все, что они сочтут нужным. Но остальным лучше быть начеку, иначе — крепкий удар клювом. Я не люблю дурных шуток. Одна из сестер, дерзкая малявка, как-то дала мне вместо рыбы четвертушку апельсина. Советую ей теперь поостеречься и не попадаться мне на пути! Я уже украсил ее ноги синяками, и это еще не все.

Я рад, если доктор сразу дает понять посетителям и больным, что я не хочу с ними знакомиться. В таком случае они знают свое место, и мне не приходится указывать им его.

С докторшей у меня особые отношения. Сказать по правде, она меня не любит, но находит интересным. Я отвечаю ей тем же и сношу ее заинтересованность более терпеливо, чем всех остальных.

Я долго не мог взять в толк, почему она преследует меня со своей черной коробочкой. Она сама раскрыла секрет, сказав как-то слуге, который шел ей навстречу во время одной такой охоты за мной: «Я сделала с него несколько чудесных снимков». Тут-то я и понял, что заставляло ее все время торчать возле меня. Своей коробочкой она делала со мной то же самое, что сделала еще раньше с мальчиком Гомой, который жаловался после, что она украла его лицо. Я был для нее всего-навсего натурщиком.

Дошло до того, что я чуть было не прекратил с ней всякие отношения. Однажды, вскоре после того как мне стало ясно, чего она добивается, я услышал, как она сказала кому-то: «Он обожает сниматься в интересных позах. Вот почему он так неподвижен, старый тщеславец…» Эти глупые слова ранили меня до глубины души. Я подпускаю ее к себе и держусь спокойно вовсе не из интереса к тому, что она станет делать со своей черной коробочкой, а просто по своей доброте и еще потому, что она из домашнего окружения доктора.

Однажды она даже хотела заснять целую стаю пеликанов, что-то около тридцати птиц, среди которых были я и мои братья. Мы сидели на песчаной отмели посреди реки. Она думала, что сможет незаметно подкрасться к нам. Гребцы, низко пригнувшись, тихо работали веслами, а сама она спряталась в лодке, так что была видна только черная коробочка. Но из ее затеи ничего не вышло. Прежде чем она подобралась к нам достаточно близко, чтобы снимать, вся стая взлетела и пересела на следующую отмель. Так повторялось несколько раз. Наконец она решила отказаться от своего замысла, и меня страшно тронуло выражение разочарования на ее лице. Я понял, что она снимает пеликанов но велению сердца, и решил никогда больше не доставлять ей лишних хлопот, всегда подпускать ее к себе с черной коробочкой. И если я видел, что она хочет, чтобы я принял ту или иную позу или проделал то или иное движение, я всегда старался угодить ей. Своего отношения к ней я теперь уже не изменю.

Я доказал, что понимаю ее. Возможно, и она со своей стороны сумела лучше оценить меня. Кто знает? Возможно, она уже жалеет, что когда-то назвала меня «старым тщеславцем», и даже испытывает теперь ко мне чувство нежности.

Она, несомненно, будет скучать по мне, когда уедет, и постарается утешить себя этими фотографиями. А я тоже буду жалеть, что никто больше не будет преследовать меня с черной коробочкой.

Очерк с дружескими шаржами

Рис. В. Карабута

На карте читаю названия берегов: Поморский, Карельский, Терский… Картографам и невдомек, что есть еще и наш, Студенческий. Дай волю — студент все переименует на свой лад!

Мы отчаливаем на сереньком катеришке. На его борту еще недавно была достойная надпись — «Мышонок». Увы, бдительная факультетская администрация несколько преувеличила значение серьезности, и теперь «Мышонок» переименован в «Биолога». Признаться, меня, инженера, увлекшегося биологией, больше бы устроило прежнее название катера.

На покинутом нами причале станции Пояконда темнеет фигура шестидесятилетней старухи Николавны, старшего матроса.

Она стоит спиной к нам, потому что как хозяйке перевалочного пункта мы ей, наверное, все давно надоели. К тому же она хвастает, что решит любую биологическую проблему за пол-литра. Замечательная старуха! И не чужда ни научным интересам, ни веяниям времени. Под кроватью у нее стоит ящик с капустной рассадой, а в некие годы на ее подоконнике произрастала кукуруза под лучами полярного сияния.

Николавна не только поит чаем проезжих, но и принимает приходящие для нашего городка грузы. Потом восемь миль груз идет по воде, и весь рейс приборы и пробирки, выглядывая из щелей тары, чувствуют себя путешественниками в экзотическую страну. С плоского берега прощально кукует им кукушка, над ними пролетают утки, похожие на колбы с вытянутыми горлышками, и мельтешат чайки подобно выпадающим хлопьям осадка. Спят белые глыбы в неподвижной воде, — это глядятся в нее дремотные облака.