Бернгард Гржимек - На суше и на море [1968]

Голованов зябко поежился, запахнул полы полушубка и вдруг затосковал по Яшке. Яшка был молчалив, а если о чем и говорил, то чаще про свои болезни. Голованов сердился, это надоедало, а вот теперь мучительно захотелось услышать его глухой голос перекинуться с ним парой слов. Если бы Яшка был здесь, наверно;? не было бы тоски и не одолевали бы тяжелые думы.

Голованов вздохнул, надвинул на лоб шапку и медленно побрел к метеоплощадке.

На звездном небе появился нерезкий силуэт нахохлившейся черной птицы. Это, выставив острый нос навстречу надвигающейся буре, дремал на мачте флюгер. Вокруг на столбах стояли решетчатые, похожие на ульи будки с умными тонкими приборами.

Подсвечивая фонарем, он записал температуру, влажность воздуха. Привычно взбираясь на лесенки, начал менять ленты на самописцах, а сам думал, что хорошо бы съездить в поселок хотя бы дня на два.

Виделся ему Яшка, чудился собачий яростный лай и запах дыма. На столбе, что у клуба, хрипло орал простуженный вьюгами динамик. Десятки желтых окон смотрели в ночь. Он зажмурился, но видения не исчезли, и ему стало не по себе.

С осени надо было завести собаку. Все была бы живая душа рядом. Но сейчас же он подумал, что делать этого нельзя. Собака будет нарушать снежный покров вокруг зимовки и мешать снегосъемкам.

Голованов торопливо закончил наблюдения. Облака уже не плыли белыми тугими валами, а растекались по небу мутной прозрачной пленкой. За ней стояла неподвижная луна в тусклой семицветной радуге-гало.

Он шел к домику и вспоминал, что осенью было хорошо: часто заезжали гости — чабаны. Он кипятил для них на костре чай, пахнувший увядшим шиповником, слушал неторопливые на ломаном русском языке рассказы. Разговоры были житейские: про выпасы, про скот, про погоду, про старую дорогу, что проходила километрах в двух по краю долины… Голованов слушал, и ему было спокойно и приятно. В выцветшем за лето небе плавилось маленькое осеннее солнце…

Он смотрел туда, где была дорога, и представлял, как лет семьдесят назад толстые от непомерных тулупов ямщики гоняли по ней почтовые тройки. И дорога называлась тогда громко — почтовый тракт. Он шел от далекого купеческого Семипалатинска на Зайсан, к китайской границе. На месте метеостанции стоял пикет, а там, где метеоплощадка, висел бронзовый колокол…

Место для пикета было выбрано мудро. Здесь через самую низкую часть хребта раньше всего прорывались холодные ветры с севера. Вершины начинали дымиться белыми кострами, а уже через час по всей округе, припадая к земле, неслось гривастое пламя метели.

Это было давно: и пикет, и колокол, и его, наверное, хриплый, тревожный набат, предупреждавший о непогоде.

Тракт теперь заброшен, потому что западнее, за хребтом, прошло гудронированное шоссе, и ямщиков больше кет, а колокол увезли на переплавку.

Время стирает прошлое и дороги и чертит все заново. Голованов это хорошо знал. Только почему-то жаль было колокол.

В домике он, не раздеваясь, сел за стол, закурил и засмотрелся на плоский язычок пламени в лампе. Ветра еще не было слышно. Серебристый дрожащий свет лился в окно от снегов. Снова очень болезненно почувствовал он тишину и свое одиночество. Запутывались мысли.

В этом году он больше не поедет на зимовку. Никому на свете не будет теперь до него дела. Он представил, как все это случится. Осенью медицинская комиссия найдет, что у него старое сердце, предложит искать другую работу или назначит пенсию. Он уже никогда не настроит рацию, и не загорится в полумраке комнаты зеленый огонек контрольной лампочки.

Шел ли дождь, мела ли пурга или было ясное небо, в одно и то же время летели в эфир его позывные. Он передавал сводку за сутки, а где-то на другом конце земли в высоких светлых комнатах клацали телетайпы и синоптики мудрили над картами, предсказывая движение холодных и. теплых фронтов. Его труд, как и труд тысяч таких, как он, ложился на бумагу синими и красными стрелками.

Он с тоской подумал, что жизнь прошла, а ничего ровным счетом не сделано. Людям нечем его будет помянуть. Он не построил дома, не посадил дерева, не вырастил сына. Карты, которые составлялись по его наблюдениям, были однодневки…

Скоро наступит весна, и он уедет в город…

Голованов задремал, и сквозь зыбкие волны тревожного сна ему вспомнилось, что в городе всегда бывает большое солнце. Это, наверное, потому, что там из-за высоких, поставленных друг к другу домов небо лоскутное, из голубых кусочков, а здесь, над горами, где оно огромно, как степь, солнце кажется маленьким, в ладонь.

Он проснулся от непривычного звука. В трубе шумело и клокотало, словно закипающая в котле вода, — это был ветер. Его разбудили другие звуки: будто гудел и бился о стекло шмель.

Он поднял голову и, затаив дыхание, прислушался. В мятущемся разливе снега блуждала машина. Голованов знал: зимой вблизи метеостанции никто не ездит.

Оп выбежал на улицу. Это, возможно, возвращался Яшка.

Голованов сложил ладони рупором и тонко натуженно закричал. Ветер бросил крик назад, в лицо, смешал его со снегом и завихрил у самых ног.

Тогда он метнулся назад, в домик, и выбежал с фонарем. Проваливаясь в метровых сугробах, он взобрался на крышу и стал медленно раскачивать над головой желтое пятно света.

Газик вынырнул из темноты неожиданно. Переваливаясь и буксуя, он лез прямо на домик. Его почти незрячие, забитые снегом фары посмотрели на Голованова в упор.

Из брезентового кузова вывалились две неуклюжие фигуры. Среди них не было Яшки. То были чужие.

Слабо пахло овчиной, и на затоптанном полу таяли снежные следы. Голованов растерялся. Слишком долго он мечтал, чтобы к нему приехали гости. Они сидели за столом — молодой парень с глазами навыкате, шофер, и коренастый мужчина с седым ежиком.

Голованов не знал, кто они такие, да и какая была разница? Он засуетился, плеснул в чайник воды, отодвинул конфорку и поставил его на печь. Из щели в треснувшей плите выбивался трепетный светлый лучик, и Голованов губами почувствовал его тепло.

— Мы геологи, — сказал пожилой, отогревая у щек красные ладони.

Голованов не нашелся что сказать и только кивнул. Виновато было проклятое одиночество. Ему приятно было смотреть, как шофер расхаживал по комнате и все присматривался к расставленным на полках приборам, качал головой. Комната звенела от почти забытых звуков. Были незнакомые шаги, незнакомое покашливание, незнакомые голоса…

Забилась на чайнике крышка, и Голованов, неловко сваливая все в кучу, убрал со стола тетради и папки с таблицами.

— Ужинать будем, — сказал он, расставляя на столе белые эмалированные кружки.

Шофер ушел на улицу, к машине, и скоро вернулся с брезентовой сумкой. На столе появились колбаса, консервы, затуманенный четок со спиртом.