Джером Биксби - На суше и на море [1970]

Подорога подождал, пока боль отпустит, и вытер платком лоб. Попробовал глубоко вздохнуть. Боль не уходила. Она затаилась на время.

Андрей Петрович дотянулся до стола, откинул плед и включил приемник. Это тоже было привычкой — в часы одиночества слушать мир. Зеленая лампочка индикатора, излучавшая ровный мягкий свет, казалась маленьким земным шаром. Писк морзянки заполнил комнату.

Андрей Петрович тронул регулятор настройки — треск и шум усилились. Земля ожила. Континенты переговаривались через моря и океаны на понятном ему трескучем языке. Поворачивая верньер, Подорога привычно расшифровывал обрывки фраз, улыбался доброй улыбкой старого волшебника. Мир страдал и сердился, радовался и тревожился за свою судьбу. А радист думал о том, как одиноки бывают люди дальних зимовок, и вспоминал свои бесконечные ночные дежурства. Он, как врач у постели больного в ожидании кризиса, просиживал у рации до утра. В такие минуты все радиостанции аэропортов и кораблей настраивались на его волну, ожидая сообщения о конце бури или движении грозового циклона.

Откинувшись на спинку стула, радист повернул переключатель. Невидимые нити музыкальной радиоволны перенесли его в залитый светом зал консерватории. Музыка несла далекую весть о прекрасной земле, о больших городах, где всегда стоит шум, словно в огромной раковине моря.

Подорога пододвинулся к стене, на которой висела карта мира, и дотронулся пальцами до тропиков. Африка! Сын смолокура представлял ее по истрепанным томикам приключенческих романов. Она была где-то там, за синей кромкой бесконечной тайги, за степями и морями.

Старый радист наклонился к приемнику — и яркие светлячки осветительных лампочек растопили суровый блеск его глаз, сделавшихся темными и влажными. Андрей Петрович, переключил приемник на короткие волны и вдруг поймал: «73 SK». Кто-то настойчиво выстукивал на языке международного кода: «Лучшие пожелания». Андрей Петрович всегда радовался этому сигналу, как близкому человеку. Сколько раз в глухую полярную ночь он принимал его. В этих цифрах было и крепкое дружеское рукопожатие незнакомых сильных людей, и ободрение, и та большая человеческая теплота, без которой стынут даже испытанные мужественные души.

Три длинных и два коротких, три длинных и два коротких — сигналы звучали с равными промежутками. Неведомый радист щедро рассыпал в эфир свою доброту и какое-то особенное восторженное настроение.

«Молодой, наверное, меры не знает», — ласково подумал По-дорога, слушая музыку чужого ключа.

Андрей Петрович достал из кармана трубку, набил ее и медленно раскурил. Зажав трубку в углу рта, он положил подбородок на сцепленные пальцы и устремил взгляд прямо перед собой на бревенчатую стену дома. Много ночей подряд он смотрел на эту стену и всякий раз вспоминал свое детство, юность на таежной глухой смолокурне.

…Седой как лунь дед подкладывает сосновые чурки в печь, и смола длинной прозрачной слезой медленно стекает по желобу в большой чан. От дурманящего запаха приятно кружится голова. Дед приглаживает серебряный пух волос, радостно говорит:

— Да-a, работа — она для души больше, Андрейка. Как дохнешь этой пахучести, так еще век жить хочется. Смолу курить — не с бабой дурить.

Угрюмые бородатые мужики отсчитывают деду грязные, захватанные рубли, осторожно грузят чаны на телегу. Вокруг строятся, смолятся, и жилище смолокуров больше походит на постоялый двор.

Время тянулось, как смола; умершего деда сменила мать, а Андрейка уехал учиться в город. Вскоре пришло письмо от матери, в котором она сообщала о замужестве его подружки, златокосой Нюрки. В письме была приписка: «А хомут так и остался нелинейный, ждет тебя».

И понял Андрейка, что мать тоскует без него. Но на заимку больше не вернулся. Захотелось испробовать себя на большом деле. По призыву комсомола уехал на Север.

…Как зверь, ревет пароход в тумане. Внизу плещется невидимая тяжелая вода. Радист второго класса Андрей Подорога стоит на пустынной палубе и смотрит в туман. Что там за ним? Незнакомая земля. Новые люди и новая жизнь.

Давно это было, а помнилось очень отчетливо.

Едва забрезживший рассвет хмуро смотрел в окно. Сердце стучало неистово и болело, словно его кололи тысячи иголок.

Подорога дотянулся до рации. Передатчик засветился желтым светом. Из-под контакта ключа сверкнули голубоватые искры. Сигналы звучали отрывисто, резко, будто их выстукивали не пальцы, а само сердце.

«Всем, всем, всем!»

Андрей Петрович кратко сообщил, что на зимовке «Баклан» тяжело заболел радист. Первый раз за всю жизнь Подорога тревожил эфир словами о самом себе.

«Всем, всем, всем!»

Радист медленно натянул наушники, включил приемник, настроился на морскую позывную волну. В такой час только она могла услышать его.

Навалившись на край стола, Подорога вслушивался в шорохи, звучавшие в мембранах. Едва слышно просачивалось в наушники однотонное гудение. Подорога слушал. От напряжения звенело в ушах и путались мысли.

«Они должны услышать. Завтра может быть поздно. Кто примет радиограмму? Безусый юнец с сейнера. Разве понимает он, как страшно, когда останавливается сердце?»

Ровный унылый гул в наушниках не прекращался, как будто в них проникал морской ветер. Он убаюкивал.

Андрей Петрович выключил приемник, прижал табак в погасшей трубке большим пальцем и, уронив голову на руки, уснул.

Утро вставало безветренное. Небо над океаном казалось высоким, густым, но дальше к горизонту бледнело, сливалось с водой. Низко над дальним мысом висело продрогшее солнце. Старые перевернутые вверх дном шлюпки лежали на берегу, как огромные черепахи.

Катер появился после полудня. Ловко минуя подводные рифы, вошел в бухточку.

Плотников было двое. Веселые плечистые ребята сняли шапки, и зимовщики поняли, что они братья: огненно-рыжие кудри, как золотые стружки, упали на лоб обоим, и оба, мотнув головами, отбросили их назад.

Старший, он был повыше, шагнул вперед.

— Радист который из вас? — спросил он, доставая объемистый брезентовый сверток.

Андрей Петрович подошел к парню:

— Я радист.

Парень смущенно кашлянул, протянул Подороге сверток.

— Это вам от рыбаков. Радиограмму ночью ребята наши получили.

Радист внимательно посмотрел на парня и развернул пакет. Шприц, бутылочки с камфарой и валидолом, таблетки и маленькая резиновая грелка. Все это было аккуратно завернуто в прозрачный целлофан, на котором белели старательно выведенные белой краской знаки — 73 SK.

Сашко удивленно хохотнул, взял в руки грелку, приложил к животу.