Джеральд Даррелл - На суше и на море [1972]

— Юрка!

Этот голос он тоже ненавидел. Но, стараясь остаться спокойным, поднялся и пошел к дому.

— Как дела? — он боялся, что голос выдаст его.

Но Гусеву было не до интонаций.

— Болит, стерва! — его лихорадило от боли, белки глаз покрылись тревожной красноватой сеткой. Он с большим трудом, охнув, стянул с ноги сапог. Тасеев прощупал опухоль и брезгливо отнял руку:

— Неделю позагораешь.

Гусев присвистнул. «Я его ударю, — подумал Тасеев. — Не сдержусь». Но он сдержался и даже спокойно произнес:

— Ешь. Пойду по воду.

Расстроенный, Гусев уткнулся в сковороду. Тасеев взял ведро и пошел вдоль ручья, за песчаный гребень. За гребнем он побежал прямо по пляжу, пока не уперся в непропуск. Сердце бешено колотилось. Тоскливо орали бакланы. Еще тоскливее лопотали и попискивали чайки, упитанные, ленивые, громадные.

— Хватит! — сказал сам себе Тасеев. — Ну, набью я ему морду, что изменится? — Он подумал, как легко решались проблемы в детстве, когда в воображении он запросто топил корабли противника, преодолевал пустыни, прощал врагов, и ему совсем стало нехорошо. Ничего этого уже не будет. Ни Вали, ни Гусева. Мир построен и потерян. Нужно строить другой. Не в пустыне же жить!

А может, удастся спасти старый?

Охотское море лежало безмолвное, огромное. Усмешка сошла с лица Тасеева. Не побежишь, не спросишь, не выяснишь правды…

В мелкой прозрачной воде передвигалась медуза. Сожмет зонтик-колокол, выжмет из-под него воду — продвинется вперед. Распустит зонтик-колокол, вберет воду — и снова толкнется… Медленно, очень медленно, болтаясь, покачиваясь, погружаясь, всплывая, она приближалась к берегу. «Далеко так не уплывешь, — подумал Тасеев. — Далеко так не уплывешь. Разве что попадешь в попутное течение…»

Вернувшись, Тасеев невнятно пожаловался на усталость и залез в спальный мешок. Гусев, вытянув на скамье больную ногу, импровизировал на шахматной доске сумасшедшую партию. «Хоть бы не сопел!»— зло подумал Тасеев. Он отвернулся к стене. Как ни был слаб свет свечи, он разглядел мотающиеся в пазах паутинки.

А может, все чепуха, наваждение? Ему захотелось вскочить, дотянуться до штормовки и ощупать ее карман. Может, нет там никакого письма? Его обуял страх: вдруг Гусев захочет выйти и накинет его штормовку? Не полезет же он в карман… А почему нет? В поисках сигареты, например? Страх был так остер, что Тасеев повернулся. Гусев мрачно курил и смотрел в темное окно. На свое отражение, на свое прекрасное отражение!

В боку покалывало. Тасеев покрутился, но, несмотря на его попытки сменить позу, боль оставалась в одной точке, пульсировала под ребром, раздражала. «Ложись, идиот, ложись! — думал он о Гусеве, но не мог произнести слова вслух. — Лезь в мешок, дай уснуть человеку!»

Приходило забытье.

Но среди ночи его разбудила та же боль в боку. Гусев спал. Дыхание его было неровным. «Продуло Витьку», — тревожно подумал Тасеев и вдруг все вспомнил. Гусев во сне прошептал что-то. Уже без сожаления Тасеев прислушался. Записка, надо ее уничтожить. Не нужны ему эти свидетельства. И никому не нужны. Но где-то в глубине души он чувствовал, что уничтожить записку ему советует совсем другое чувство, близкое к унижению…

Он медленно сполз с нар и, добравшись до стола, осмотрелся, насколько позволял слабый лунный свет, вливавшийся в окно. Штормовку он нашел сразу, но долго шарил по скамье, нащупывая тренировочный костюм. Натягивая его, замирал, если касался стола или лавки.

— Кто там? — тревожно спросил Гусев из темноты.

— Я, — сказал Тасеев. Он с треском натянул свитер.

— Зажги сигарету, — попросил Гусев.

Тасеев достал сигарету и, отвернувшись, зажег ее. Но Гусеву он бросил другую и вслед за ней спички. Он слышал, как Гусев возил рукой по мешку.

— Не спится? — спросил Гусев участливо. При затяжках освещалось его осунувшееся лицо.

Не ожидая других вопросов, мрачно хмыкнув, Тасеев растворил дверь и выскользнул на крыльцо. Длинная тень лисы мелькнула в лунном свете. «Шастает вокруг дома!»— Тасеев выругался. Плавал легкий туман, он был неплотный, весь пронизанный лунными лучами, и серебрился. Предметы приобретали увеличенные размеры, колода у крыльца казалась бугром. В этом влажном призрачном мире Тасеев почувствовал себя потерянным, одиноким. Он подошел к конюшне и остановился у пролома в стене, из которого несло влажным холодом. Нет, нельзя тут бросить записку, мало ли куда ее ветром занесет… Он боялся. Он хотел избавиться от клочка бумаги, принесшего ему внезапно столько горя.

Не глядя, вытянул из кармана вчетверо сложенный листок, развернул его и поджег. Бумага горела долго и тускло. Тасеев не почувствовал никакого удовлетворения, когда жалкий огонек лизнул его пальцы. «Всего-то…» — подумал он. Он разжал пальцы и крутящийся тлеющий уголок упал под ноги и мгновенно исчез…

Он продрог и медленно пошел к дому. Гусев, наверное, спал, и Тасеев обрадовался теплой тишине. Но, раздеваясь, он толкнул ведро, и оно звякнуло дужкой.

— Ты? — спросил Гусев из темноты. Чувствовалось, как он приподнялся на локтях.

— Кто еще может быть? — хмуро откликнулся Тасеев.

— Запали, пожалуйста, сигарету.

— Пошел к черту!

— Какая муха тебя укусила? — раздраженно спросил Гусев. Тасеев промолчал. Он вдруг захотел увидеть лицо Гусева, даже за фонарем потянулся.

— Чего ты злишься? — примиряюще заговорил Гусев. — Ну, подвернул ногу… И с тобой такое могло случиться.

Он замолчал, ожидая ответа, и тогда Тасеев тихо спросил:

— Давно ты получаешь записки от моей жены?

Наступило тягостное молчание. Такое, что оба они, замерев, вдруг расслышали неумолчный ровный рокот моря и далекое тявканье лисы. «Что он скажет? — ждал Тасеев, — Как он будет лгать? Что он придумает?»

— Ты лазил в мою сумку? — холодно спросил Гусев.

— Вот что, — сказал Тасеев, — ты отлично знаешь мое отношение к таким вещам, и, думаю, мне не надо объяснять, что письмо в мои руки попало случайно. Валино письмо! Я хочу знать, зачем ты меня обманывал и тем более поехал со мной, а не с шефом, например?

Гусев прервал:

— Не хочу я сейчас говорить об этом. Завтра, Юра. И не строй гипотез. Подумаешь, письмо! — Он приостановился и вдруг быстро заговорил:

— Брось, Юрка! Не надо ничего придумывать, о Вале плохо думать. Она же твоя жена, и ты верь тому, что сам о ней знаешь!

Тасеев не слушал. «Ну почему я не могу стащить его с нар? — думал он. — Почему я не могу ударить его? Ведь не то меня удерживает, что он болен, а что-то другое…»