Зоя Туманова - Веточка из каменного сада (сборник)

На другой день мне смешно было: чего испугался? Не такой же дядя Костя. Я прямо тете Лене с мамой заявил, что мотаться по берегу толку нет, что лучше пойду я в сад, там есть девочка знакомая. Они хотели меня на высмешку взять, одним словом, тили-тили-тесто, жених и невеста… И пусть себе. Я-то знаю, зачем хожу.

Добрался до сада. Сторож как раз знакомый — дядя Охрим. Увидел меня и руками замахал — как ветряная мельница:

— Ну, хлопчик, вот хлопчик! А тут за тобой только и скучают. Ну, не соврать — раз пять сегодня спрашивали!

Я и стал, как прибитый. Вот тебе и ученый! Никак успокоиться не может. Ладно бы, целый флакон духов пропал. А то — пол-пробирки, да самодельных.

Вот некоторым ничего, когда их ругают. Выслушал — встряхнулся, словно из-под душа. А я так не могу. Когда отругают как следует, я потом целый день не опомнюсь. И самому кажется: не выйдет из меня не то что там космонавт, а даже обыкновенный бухгалтер — из бессовестного такого.

— Ну, иди, чего стоишь, — подтолкнул меня дядька, — заждалась небось, соскучила за тобой дивчинка слипенька, бесталанна…

Я-то знал, кто по мне соскучился. Пошел все-таки. Думаю: сад большой, поброжу по закоулкам — и обратно. Очень надо — от чужого дяди выслушивать…

Ну, иду. Деревья все знакомые. Земляничник — Гэлька любит его ствол гладить. Весь он красный, лощеный, словно пластмассовый. Тисс это дерево совсем особое: много, много стволов подряд растет, и тень от него самая непробиваемая. Мы на скамеечке под ним сидели, когда чересчур жара одолевала. И еще один Гэлькин любимец — кедр атласский. Хвоя у него голубая и висит до земли. Гэля ее теребить любит. Русалкины, говорит, волосы! Это ей мать про русалок рассказывала, тетя Тина.

И сам не знаю, как свернул на дорожку, ведущую к тому домику… Иду — будто сам себя за волосы из болота вытягиваю, как барон Мюнхгаузен. Не легче. И вдруг чуть меня с ног не сбивает… сама тетя Тина! Дышит, задыхается:

— Сережа, ой, Сережа, где же Гэля?

Говорю:

— Я только что к ней иду.

Она вся белая сделалась и к дереву прислонилась.

— А мы… а я… Только и надеялись, что вместе вы ушли! С утра исчезла… Везде уже искали…

Я ее успокоить хотел. И брякнулось так:

— Найдется! Львы в саду не водятся!

Она еле губами шевелит:

— Тут море, мальчик… И обрыв к морю… А Гэля…

И уткнулась лицом в дерево — плачет. А я топчусь с ноги на ногу, не знаю уж, что и сказать. Поплакала она и говорит:

— Мы с Костей пойдем в милицию заявлять. Может быть, еще… Ты с нами?

А я вот что придумал:

— Идите, тетя Тина! А я еще раз все уголки парка обегаю. Я ведь все ее любимые местечки знаю. Может, в беседке где-нибудь солнышко ее разморило, спит…

Она рукой махнула:

— Как хочешь… Только напрасно это, весь сад пройден насквозь…

Ладно, я свое знаю. Гэле по саду одной не разрешали ходить, а пуще всего — в «зону отдыха». Это так называется «зона отдыха», а на самом деле — просто овраг пустой, дикий. Дорожки по склонам вьются, крутые и скользкие. Кругом ручьи журчат, а где они, и не увидишь: трава в человеческий рост. Ни асфальта, ни скамеек, ни цветов. А чего же мы туда зашли? Гэлька попросила. «Меня, — говорит, — так и тянет, куда не пускают!» Не понравилось нам. Трава какая-то растет, цветы — белыми блюдцами. Так над ней — мухи столбом, и пахнет неважно — голова болит. А все-таки, может, там она, упрямая? Если даже искали… Ведь такая глушь, что слона можно в зелени упрятать. И пошел я через весь сад к «зоне отдыха»…

Калиточка там легонькая. Несколько ступеней каменных. А дальше сплошная тебе природа. Под мостиком хвощи растут, огромные. Папоротник перья зеленые раскинул. Деревья косматые, мохом заросли, и все кругом плющ душит.

Я по дорожкам — вверх, вниз. Тихо. И людей никого нет. Сюда редко кто забредает. Только птицы — свое: «Тё-тё-тё! Тиу-тиу!»

Взмок я наконец, и дыхание сбилось. Сел на камень, глаза закрыл. Птиц слушаю. И думаю: куда же она убежала? И зачем? Не может быть, чтобы с обрыва… Там место людное, беседка с перильцами. Нет, не может быть!

Вдруг птицы замолкли. И сзади меня, в груде листьев перепрелых, в лопухах — легкое такое шевеленье. Я замер, словно деревянный. Не она ли бредет? Как бы не испугать! Меня-то она не видит, от неожиданности и споткнуться может…

Чуть дыша, оборачиваюсь назад. А в траве — как лента стальная переливается… Змея!

Ну, и скакнул же я! Жаль, без планки, а то бы Брумеля победил! Отбежал порядочно. И тут уж другие мысли потекли: вдруг змея ядовитая? А Гэля не видит… И вся картина уже представилась: потянулась девчушка на шорох, а змея как ужалит, и никого нет вокруг… Я еще больше стал себя ругать. Ведь это она от скуки одна убежала. Привыкла со мной бродить, а тут я пропал и пропал. И сиди вдвоем с Базиликом на крылечке… Сама с тоски замяучишь!

Я опять зашагал. А где и ползком, где карабкался, за деревья цеплялся. Ветки раздвигал. Нет! И опять поворот в мыслях: может, вышла она за ворота да и побрела себе по деревне… А сейчас, конечно, милиция ее уже разыскала, и теперь у них одно беспокойство осталось: куда же этого Сережку унесло?

Совсем я растерялся. Стою чурбан чурбаном. То ли дальше искать, то ли вернуться. И вдруг впереди, в бузиннике, словно цвет розоватый мелькнул. Смотрю и не соображу: бузина-то белым цветет…

Потом сообразил. Сарафан ее, розовый… Бросился.

Сидит. Комочком сидит, как обезьянка маленькая. Руками голову обхватила. Я ей — тихо, тихо:

— Гэля! Гэлечка!

Она вздрогнула и еще больше сжалась. Потом хрипло так отозвалась, головы не подымая:

— Се-ре-жа! Иди сюда, Сережа!

Сел я рядом с ней, прямо на траву. И чего-то так испугался, не знаю, чего. Затрясся весь, будто замерз.

— Ты зачем тут сидишь? Мама ищет, дядя Костя… Она шепчет:

— Не знаю… Что это… Не знаю! И как заревет!

Я ее даже по голове погладил. Уж так жалостно плачет. Уговариваю:

— Ты погоди, расскажи все по порядку… Случилось что? Обидели тебя?

Она головой замотала:

— Нет! Сама! Помнишь, духи мы пролили? «Серебряный лист»? Дядя не догадался. Думал — высохли. А у меня с тех пор глаза болели. Я их кулаками терла. И сердце так сильно билось, как будто температура. А я не говорила никому…

И замолчала — слезами захлебнулась. Я опять ее — по голове:

— Ну, ну, дурашка, чего?

— Сегодня… Убежала… Птица пищит, я за ней. И сюда забралась. Веткой… Веткой сбило очки. И все по-другому стало. Ушло — далеко, далеко. Я не знаю… Я идти не могу — земли как будто нету!

Страх меня заледенил всего. Зуб на зуб не попадает. И как сумел все-таки — руки ее осторожно приподнял, голову откинул. Она вся зажмуренная, и слезы, слезы по лицу…

— Посмотри! — кричу. — Не бойся! Глаза открой! Шире!

Она чуть разлепила ресницы. Я уж и сам — чуть не в слезы: