Мюррей Лейнстер - На суше и на море 1960

— Не надо так говорить, даже в шутку, — мягко возразил пастор, — Они же в этом не виноваты.

Руссель встал и похлопал Дезирэ по плечу.

— Внешность вы унаследовали от ваших европейских предков, а душу от матери. Душа ваша канакская, слишком мягкая.

Дезирэ покраснел, как мальчик, получивший выговор, и быстро сказал:

— Я пойду собираться в дорогу.

Кивнул головой и вышел.

Руссель любил этого бедного протестантского пастора из Хило. С Дезирэ доктор познакомился несколько лет назад, когда, вынужденный покинуть сахарную плантацию на Оаху, он переехал на Гавайи, приобрел здесь маленькую плантацию в Маунти-Вю и хозяйствовал на ней, поддерживая связь почти с одними канаками и метисами. Его все больше занимали канакские дела, отшельнический образ жизни ему надоел, и неугомонный характер заставлял искать более живую деятельность.

Интерес к канакам сблизил его с одним пожилым американцем Томсоном, «настоящим янки из Вермонта», как тот называл себя. Томсон был женат на туземке, с большой симпатией относился к единоплеменникам своей жены и ненавидел миссионеров. Гавайский старожил, он отлично знал все дела страны, и его рассказы были прекрасной летописью Гавайев последних десятилетий. И всякий свой рассказ он заканчивал одними и теми же словами. «Но вы еще не знаете наших миссионеров! Вы еще не знаете, на что они способны!» — предостерегающе поднимал палец.

Томсон и познакомил Русселя с пастором Дезирэ. Участок пастора отделялся от дома Томсона небольшой каменной оградой. Но в ограде была калитка, и от дома американца к хибарке пастора шла хорошо утоптанная тропинка, показывающая, что соседи находятся в тесном общении. Несколько кофейных кустов окружали ветхий пасторский домик, в котором ютились сам Дезирэ и четверо его сынишек. Пастор был вдовцом.

Он был сыном француза и каначки, образованием особенным похвалиться не мог — начальная школа в Хило да калифорнийская протестантская семинария. Он не был силен в вере, но веру у него заменяла любовь к людям, и главное к народу его матери.

В Хило, как и в других гавайских городах, существовали отдельно церкви для белых и туземцев. Дезирэ служил в туземной церкви. Ежемесячно прихожане собирали для него несколько десятков долларов. Этим он и жил.

Пастор отлично знал канаков не только своего прихода, но и всего острова. Его же хорошо знали не только на Гавайях, но и в Гонолулу. Не раз Дезирэ, как хорошего проповедника, приглашали в богатые столичные церкви, но он оставался верен своим бедным прихожанам.

Дезирэ познакомил Русселя с очень многими канаками на острове. Разговаривая со своими новыми друзьями, Руссель убеждался, что неудачная попытка 1894 года восстановить независимость не обескуражила гавайцев и что они надеются взять реванш. Отрадно было и то, что монархизм их ослабел. Многие стали понимать, что монархия и независимость — это не одно и то же.

Тропическая ночь наступила сразу, как только солнце скрылось за грядой гор. Всадники медленно ехали тропинкой, спускавшейся по лавовым террасам между невысокими деревьями, буграми и ямами.

Впереди ехал Дезирэ с фонарем. В спину дул резкий ветер, теребя плащи и обдавая мелкими солоноватыми брызгами моросящего дождя. Низко, цепляясь за острые края кратера, неслись серые лохматые тучи, словно торопясь пройти страшное место. Вдали, за черными холмами, то вспыхивало, то гасло кровавое зарево.

Ехали молча. Мрачная обстановка не располагала к разговору. Тишину нарушало лишь цоканье подков да шелест листьев. Тропинка была едва заметна в темноте, хотя на опасных поворотах ее обозначали выбеленные известью камни. Руссель бросил поводья, предоставляя лошади самой искать дорогу, и задумался. Вдруг пронзительная трель полицейского свистка заставила его вздрогнуть. На трель первого свистка откликнулся второй, третий.

— Откуда здесь полицейские? — воскликнул Руссель.

— Это гавайские сверчки, — ответил Дезирэ, — Разве вы не слышали их раньше?

Руссель рассмеялся.

— Ну форменная облава. Вот это сверчки! Я бы их в целях экономии развел бы по всем большим городам, на страх ворам и на радость полиции.

Обстановка несколько разрядилась, разговор завязался.

— Со мной в Калифонии был случай не лучше, — сказал Дезирэ, — Я любил там один гулять по болотам. А бывало, возьму с собой книгу, сяду где-нибудь в укромном месте и читаю. Однажды я примостился на камне, раскрыл книгу, как вдруг гляжу, из воды выпрыгнуло какое-то отвратительное животное — бурое, скользкое, с выпученными глазами. Выпрыгнуло и на меня смотрит. Я окаменел от ужаса. А оно издало резкий крик и прыгнуло еще ближе. Я сорвался с места и не помня себя прибежал в семинарию. Рассказываю товарищам и спрашиваю, не крокодил ли это и велика ли была опасность. «Да это лягушка, — говорят они, — калифорнийская лягушка-бык». Вот и все! Помню, я страшно сердился, когда все надо мной хохотали: ведь у нас нет лягушек.

Наконец, спуск кончился, а с ним кончился и лес. Теперь тропинка шла между лавовыми холмами, мимо глубоких трещин, откуда краснела раскаленная лава. Жуткая отрешенность от всего земного царила здесь. Ветер не доносил ни звуков, ни запахов из мира, оставшегося за краем кратера. Тишину прорезал лишь резкий свист пара, вырывавшегося из расселин. Здесь было страшнее, чем в самой дикой пустыне, здесь не было жизни — черная равнина, пар и где-то в глубине раскаленная внутренность планеты.

Через полчаса доехали до изгороди, сложенной из кусков лавы, спешились, завели лошадей и пошли к холму, на котором высился каменный сарай. Из этого сарая туристы обыкновенно и наблюдали огненное озеро вулкана Килауэа.

В самой середине большого кратера находился меньший кратер, имеющий в поперечнике два километра. В центре малого кратера, окруженное невысоким барьером застывшей лавы, клокочет огненное озеро. Оно невелико — метров десять в поперечнике. На поверхности его перекатываются багровые валы. Лава подернута темной коркой, темной по сравнению с избороздившими ее трещинами. С высоты кажется, что это ночной город, где трещины — ярко освещенные улицы, а темная кора — кварталы домов.

Но вдруг из-под коры высоко вверх взметнулся огненный столб, вот сбоку от него — другой, вот еще и еще. И пошли гулять по озеру лавовые смерчи. Задышала, рассердилась Пеле, подняла со дна огненные фонтаны, которые рассыпаются вверху пышным фейерверком, и ветер, подхватывая брызги, вытягивает их в бурые и зеленые нити и опускает застывшими на края большого кратера. Это волосы красавицы Пеле, которые она в ярости вырывает у себя. Волны ходят сильнее прежнего, огненные столбы сшибаются один с другим с каким-то диким скрежетом, визгом, стоном. От этой огненной вакханалии нельзя оторвать глаз.