Нэнси Кресс - Нексус Эрдманна (сборник)

В то лето, перед тем как Аллен отправился в Гарвард, мы стали если и не друзьями, то хотя бы партнерами по шахматам.

— Ты паршиво играешь, Джефф, — сказал мне Аллен с характерной для него рассеянной прямотой, — но, кроме тебя, здесь вообще никто не умеет играть.

Поэтому два или три раза в неделю мы сидели на веранде дома его родителей и сражались за шахматной доской. Я никогда не выигрывал. Раз за разом я покидал тот дом, хлопая дверью от стыда и отчаяния, и клялся больше не приходить. В конце концов, в отличие от унылого Аллена, я мог провести время и поинтереснее: девушки, машины, фильмы про Джеймса Бонда. Но я всегда возвращался.

Я уже тогда замечал, что родителей Аллена немного пугала энергия их сына. Деликатные, трудолюбивые, большие поклонники гольфа, они фактически предоставили Аллена самому себе лет с пятнадцати. Когда мы передвигали на веранде фигуры, мать Аллена робко ставила кувшин лимонада и тарелку печенья. Она относилась к нам с неловким уважением, которое, в свою очередь, порождало неловкость у меня. Родителям так себя вести не полагается.

Гарвард был для Аллена крепким орешком, несмотря на его высокий общий выпускной балл. Вообще-то оценки у него были очень неравномерными, потому что задания он делал только по тем предметам, которые его интересовали, а медицинская история выглядела еще круче: приступы депрессии, во время которых он пропускал школу, плюс курс лечения в психиатрической клинике. Аллен был способен увлечься чем-нибудь — шахматами, квантовой физикой, буддизмом — до такой степени, что не мог остановиться, пока интерес внезапно не пропадал, словно его и не было. Однако Аллен был государственным стипендиатом, а когда он стал победителем научного конкурса «Вестингауз», предоставив работу о черепных структурах мышей-полевок, Гарвард его принял.

Вечером накануне его отъезда мы устроили последний шахматный матч. Аллен открыл его консервативным итальянским дебютом, и это подсказало мне, что мысли приятеля где-то далеко. Через двенадцать ходов он неожиданно спросил:

— Джефф, а что если бы ты умел наводить порядок в своих мыслях? Примерно так, как каждый вечер наводишь порядок в своей комнате?

— Что бы я умел делать? — В моей комнате «наводила порядок» мать, да и вообще, кто называет обычную уборку «наведением порядка».

Он пропустил мой вопрос мимо ушей и продолжил:

— Это ведь нечто вроде статического шума, верно? Все эти помехи не позволяют чисто принимать сигнал… Точно, это правильная аналогия! Без статики мы смогли бы мыслить яснее. Чище. Мы могли бы видеть дальше, пока сигнал не затеряется в неконтролируемом шуме.

В сумерках на веранде я едва различал его бледное лицо с широкими скулами. Но меня посетило внезапное озарение, редкое в то лето:

— Аллен. это то самое, что случилось с тобой тогда, в седьмом классе? Слишком много… статики?

— Да. — Похоже, он даже не смутился, в отличие от любого на его месте. Словно смущение было сущей ерундой по сравнению с этой темой. — Тогда я увидел это впервые. Долгое время я думал, что, если научусь медитации, как буддистские монахи, то смогу избавиться от статики. Но медитация не позволяет продвинуться достаточно далеко. Статика все равно остается, просто на нее больше не обращаешь внимания. Но она никуда не девается. — Он сделал ход слоном.

— А что именно произошло в седьмом классе? — Меня обуяло любопытство, которое я замаскировал, уставившись на доску и сделав ход.

И он рассказал мне все, нисколько не смущаясь, с исчерпывающими подробностями. А потом добавил:

— Должен существовать способ настроить биохимию мозга таким образом, чтобы устранить статику. Избавить мысли от хаоса. Должен!

— Что ж, — заметил я, возвращаясь к своему привычному сарказму, — может быть, ты откроешь его в Гарварде, если только не отвлечешься на какую-нибудь ерунду вроде балета или моделирования железных дорог.

— Мат! — объявил Аллен.

После того лета я потерял его след, если не считать подробнейшего «Бюллетеня выпускников Бейкерсвильской средней школы», добросовестно и каждый год рассылаемого всем нам по почте Линдой Уилсон, у которой, наверное, имелась своя навязчивая идея. Аллен поступил на медицинский факультет Гарварда. После окончания его пригласила на работу престижная фармацевтическая компания, и он опубликовал много научных статей на темы, которые я не в состоянии даже произнести. Он женился, развелся, снова женился, снова развелся. Пегги Коркоран, которая вышла замуж за моего кузена Джо и была знакома со второй женой Аллена, сказала мне на похоронах моего отца, что обе бывшие жены говорят об Аллене одно и то же: «Эмоционально он всегда отсутствовал».

Сам я увидел его во время празднования двадцать пятой годовщины нашего выпуска. Он ничуть не изменился — худой, широкоскулый, бледный. Аллен одиноко стоял в углу и смотрелся настолько жалко, что я потащил Карен познакомиться с ним.

— Привет, Аллен. Джефф Галлахер.

— Знаю.

— Это моя жена Карен.

Он улыбнулся ей, но ничего не сказал. Отзывчивая Карен начала было светский разговор, но Аллен оборвал ее на полуфразе:

— Джефф, ты еще играешь в шахматы?

— Ни я, ни Карен сейчас не играем, — с намеком ответил я.

— А-а… Хочу тебе кое-что показать, Джефф. Можешь приехать завтра ко мне в лабораторию?

«Лаборатория» находилась в другом городе, в шестидесяти милях от нас, а завтра меня ждала работа. Но нечто во всей этой ситуации пробудило интерес моей жены.

— А что именно, Аллен? — спросила она.

— Шахматистку. Я думаю, что она сможет изменить мир.

— В смысле, большой и важный шахматный мир? — уточнил я. Едва я оказался рядом с Алленом, как ко мне сразу же вернулся подростковый сарказм.

— Нет. Весь мир. Пожалуйста, приезжай, Джефф.

— Когда? — спросила Карен.

— Карен, у меня работа.

— У тебя гибкий график, — напомнила она. Я был агентом по недвижимости и работал дома. Карен улыбнулась мне и подмигнула. — Я уверена: мы увидим нечто потрясающее!

Люси Хартвик, высокой, худощавой и очень красивой, было лет двадцать пять. Я поймал гневный взгляд Карен, которая, к сожалению, страдала приступами ревности. Но Люси меня не зацепила. В ее красоте было что-то холодное. Она едва взглянула на нас поверх компьютера. В ее взгляде читалось безразличие. На экране я увидел шахматную партию.

— Рейтинг Люси, во всяком случае, измеренный по играм с компьютером, равен 2670, — сообщил Аллен.

— Ну и что? — Да, 2670 — величина чрезвычайно высокая. Лишь около двадцати шахматистов в мире имеют рейтинг выше 2700. Но я все еще пребывал в саркастическом настроении, хотя и корил себя за ребячество.

— Шесть месяцев назад ее рейтинг был 1400.