Джон Браннер - Зыбучий песок (сборник)

— Да, конечно. Но если ты думаешь об украшении колодцев…

— Каждый седьмой год во время этого праздника совершалось человеческое жертвоприношение. Так дедушка сказал. А в этом году мистер Эймс жертвует свинью. Ты когда–нибудь слышал, как визжит свинья, когда ее режут? Ох, не надо было мне так говорить!.. Я все время забываю, потому что ты такой милый… Ты ведь и сам не раз слышал, как кричат люди, умирая… Слышал ведь?

— А это. — Во рту у Эрнеста вдруг пересохло; он словно оказался вдруг перед лицом неожиданного соперника. — Об этом тебе Джеральд рассказывал?

— Ему же нужно было с кем–то поделиться.

— Да. Да, конечно. — Эрнст облизнул пересохшие губы.

— А ты разве никогда никому об этом не говорил? Тинклеру, например?

— Тинклеру ничего не нужно было рассказывать: мы с ним вместе через все это прошли.

«Тот огонек в глазах тети Аглаи… — подумал он вдруг. — Точно так же горели глаза и у того генерала! И Тинклер тоже узнал этот блеск в глазах…»

— Тогда, может, стоило рассказать об этом врачу?

— Врачи, которые лечили меня, не были на фронте. Возможно, они многое могли бы себе вообразить, но такого о ни никогда не видели.

— Но ведь врачи тоже часто видят, как умирают люди. И это порой бывает так ужасно! Во время катастроф на железной дороге… или в охваченных пожаром домах… Но еще хуже, когда они умирают в результате неправильно сделанной врачом операции…

— Несчастный случай предотвратить нельзя. А войну люди развязывают по собственной воле!

— Да, конечно… Ты прав. Но неужели у тебя в жизни не было такого человека, которому ты мог бы рассказать все, абсолютно все?

Он покачал головой.

— А я? — Она взяла его за руку и потащила к скамье: он совершенно не сопротивлялся. — Я знаю, по–твоему, только Индия — такая вечная страна, где ничто никогда не меняется, но поверь, в Англии тоже очень много вещей, оставшихся неизменными с незапамятных времен; причем их гораздо больше, чем современные англичане хотят признать. Под маской «добрых традиций» и «старинных обычаев» продолжают существовать самые настоящие предрассудки и суеверия, отголоски древних верований. Да разве и самое главное таинство христианской веры не является по сути своей человеческим жертвоприношением? А если это так, то таинство Причастия, по–моему, весьма сильно связано с символическим каннибализмом!

— Что, интересно, сказал бы твой дед, если б…

— Если б услышал, что я говорю? Он бы обвинил меня в плагиате.

— Ты хочешь сказать, что это он научил тебя?..

— Мой дед обладает очень широким кругозором. Разве ты этого еще не заметил? Как ты думаешь, почему я с юных лет запросто обхожусь без «присмотра» какой–нибудь пожилой дамы?

На лице Эрнеста был прямо–таки написан тот мучительный вопрос, который он не осмеливался произнести вслух.

— Я могу читать твои мысли по глазам! — усмехнулась Элис. — Ты хочешь спросить, было ли ему известно о наших отношениях с Джеральдом? Не знаю. Никогда его не спрашивала. И никогда не спрошу. Скорее всего, он догадывался, но ни в малой степени не изменил своего отношения ко мне, а когда пришло страшное известие… — Голос у нее дрогнул. — Он вел себя просто замечательно! Неужели ты ревнуешь меня к Джеральду?

— Нет. И порой сам этому удивляюсь. Не могу я ревновать тебя к нему! Мало того, мне бы хотелось с ним познакомиться. Я думаю, мы стали бы друзьями.

— Я тоже так думаю. — Элис стиснула его руку. — А теперь расскажи мне то, чего до сих пор не мог рассказать никому другому.

— Я попробую, — прошептал он. — Попробую…

И все разом хлынуло наружу, как гной из прорвавшегося нарыва: пережитые и крепко сидящие в памяти ужасы, и ужасы воображаемые, возникающие на границе между бодрствованием и сном. И то, каково было понимать, что ты вынужден подчиняться приказам безумца и никак не можешь избежать исполнения этих приказов. И то, каково было задыхаться от собственной блевотины во время газовой атаки и видеть своих умирающих товарищей в вонючей жиже на дне окопа; пожимать человеку руку, понимая, что вы, должно быть, в последний раз обмениваетесь рукопожатием, ибо различия между вами не столь уж существенны: либо ты, либо он на закате будет уже мертв. И то, каково это — взять на мушку вражеского снайпера, устроившегося на верхушке дерева или на колокольне, прицелиться в него хладнокровно, словно в кролика на лесной полянке, и не думать о том, что ты стрелял в такого же человека, как ты сам, пока не исчезнут из вида его беспомощно молотящие воздух руки…

И этот бесконечный вой и грохот артиллерийских снарядов, и торопливые пулеметные очереди, и весь этот адский шум боя, заставлявший умолкнуть даже певчих птиц, которые покидают созданную руками человека безжизненную пустыню…

Элис сидела очень тихо. Лицо ее в неясном свете было очень бледным и каким–то невыразительным. Но руки Эрнеста она ни разу не выпустила, хотя он в волнении болезненно мял и ломал ее пальцы. Когда он наконец умолк, слезы так и бежали у него по щекам.

Но очищение все же пришло. А она, прижимая его к себе и поцелуями осушая его слезы, сказала:

— Знаешь, однажды в замке, еще в семнадцатом году, я познакомилась с женщиной из Лондона. И она хвасталась перед всеми гостями, что тоже «работает на фронт». «Работа» ее заключалась в том, что она на улицах раздавала белые перья мужчинам, на которых не было военной формы. Я помню, как мечтала похитить эту особу и послать ее на фронт вместе с одной из бригад добровольцев!

Эрнест вдруг совершенно невпопад сказал:

— Я люблю тебя.

— Да, я знаю, — спокойно ответила она. — И я очень этому рада!

— Ты… знала?

— Ах, дорогой мой! — Она наконец выпустила его руку и со смехом откинулась на спинку скамьи. — Вот этого ты как раз скрывать так и не научился! Слуги всю последнюю неделю только об этом и говорили. Да и в деревне тоже, по–моему… Твоя тетка, насколько я знаю, совершенно всем этим шокирована. Впрочем, после ее беседы с глазу на глаз с епископом…

— Постой, ради бога! У меня уже и так голова кругом…

Элис тут же раскаялась:

— Ох, прости! Мне бы, конечно, следовало оставить тебя в покое: ведь это же так страшно — вывернуть свою душу наизнанку! Но… — Она вскочила, собираясь уходить. — Пусть сегодня ночью все дурные сны приснятся мне — ведь я не была там, хотя и мечтала об этом, чтобы хоть как–то помочь!

И она исчезла — так внезапно, словно была живым воплощением… Ее!

«Боже мой, теперь мне понятно, кто эта “Она”, о которой говорил Гаффер Тэттон!» — мысленно воскликнул Эрнест.

И эта мысль явилась, точно эхо тех вод, что журчат в земных глубинах под холмом, и тех слов, что запомнились ему с детства: «И воды подземные…»