Сергей Герасимов - Власть подвала

– Я этого не принимаю.

– С непривычки, всего лишь с непривычки.

Сжигаемая была одета в зеленый сарафанчик, довольно милый и открытый. Дело лишь портили блестящие пряжки прикрывающие те места, откуда должны расти руки.

Она деловито поговорила с кем-то в красном, потом произнесла маленькую речь.

Все, что она сказала, я уже слышал от моей подруги. Печь уже была смонтирована.

Она представляла собой что-то вроде большой рыбы с открытой пастью. По окружности пасти были размещены мощные газовые горелки. Во время речи их несколько раз включали и выключали – то ли для того, чтобы продемонстрировать нам пламя, то ли для того, чтобы просто проверить. Горелки громко гудели – как земные паяльные лампы. Печь вибрировала и накалялась – было видно, как струится над нею нагретый воздух. Меня тошнило от всего этого. Сколько я ни старался, я не мог ощутить ни малейшей святости происходящего. Наконец, сжигаемая вошла в печь.

Я закрыл глаза и услышал гул горелок. Гул заглушили возгласы восторга. В нескольких местах сразу начали петь гимны, вразнобой и мешая друг другу. И вдруг – тишина. Горелки погасли. Зеленый сарафанчик и волосы уже обратились в пепел, а тело, все еще живое, но уже обжаренное со всех сторон, как куриный окорочек, выпало из пасти рыбы и каталось в пыли. Тело молча извивалось в судорогах и судороги так изгибали спину, что, казалось, должны переломить ее пополам. Несколько секунд все были в оцепенении, затем первые ряды бросились вперед. Меня придавили так, что я оказался всего в двух шагах от извивающегося тела.

– Что-то сломалось в машине? – спросил я.

– Конечно.

– Нужно ее скорее наладить.

– Нельзя, – сказала Тая, – богу не нужна наша боль, ему нужно только наше счастье, как ты не понимаешь? Ее нельзя сжигать снова.

– Она будет жить?

– Если будет, то в таком виде. И когда она умрет, бог не примет ее. Все напрасно.

– Что напрасно?

– Напрасно дело всей жизни.

Тело дернулось в последний раз, жареная кожа на груди лопнула и потекла кровь, красная и совершенно живая с виду.

– Слава богу, она кажется умерла, – сказала Тая.

Но с меня было достаточно. Я оставил толпу и пошел по первой попавшейся дорожке. Зачем я задержался здесь так долго? Ведь с самого начало было ясно, что это не может быть моим миром, моей родиной, моей страной. Я соскучился по дружбе, по душевному теплу и мне показалось, что Тая, несмотря на ее наивность и извращенную веру, дает мне и то и другое. Но я ошибся. Когда никого нет, бросаешься на кого попало… Сейчас я хотел уйти.

Вдалеке виднелись городские постройки; до них было километров пять или семь. Я никуда не спешил, поэтому решил пройтись. К тому же, я не собирался возвращаться к этой толпе сжигателей и самосжигательниц. Что случилось с этим телом, только что таким прекрасным и юным? Разрушение. Любое разрушение есть зло, даже если это разрушение во имя всех высших целей вместе взятых. Быстрое разрушение или разрушение постепенное, как в нашем мире – оно не может быть оправдано ничем. А душа? Бессмертна ли душа? Здесь нужен подход. Бессмертие тела или души в любом виде не есть настоящее бессмертие. Если можно представить наше тело неподвижным, застывшим в возрасте вечной молодости, то эта картинка непреложима к душе. Душа постоянно стареет, не дряхлея при этом, а просто переходя в новое состояние. Бессмертие моего тела означало бы, что тела детства, младенчества, юности все же умерли навсегда. Бессмертие души означало бы, что бесконечное количество ее возрастов, поколений, переходящих друг в друга продолжают умирать. Каждый год моя душа меняется и в чем-то я становлюсь другим человеком. И уже не вернуть свежести чувств и восприятий, но зато приходит мудрость – как взгляд с высоты, неспособный различить детали. Настоящее бессмертие души означало бы бессмертие всех ее возрастов, накопление их и возможно соединение – что было бы это? – огромная библиотека с стеллажами душ?

Нонсенс.

А бессмертны ли части души, которые мы вкладываем? Я имею ввиду душевное тепло. Если я сделал рисунок и при этом старался; я нарисовал кошку для маленького ребенка. Он смотрит на рисунок и улыбается. Я что-то вложил в этот листочек. И листочек живет некоторое время как живое существо – его любят. Но проходит время и его забывают и выбрасывают. Куда делось то что я вложил – маленькое отщепление, отросток души? Умер ли он или перешел в другое состояние?

Философствуя так, я едва не пропустил первый удар. То, что я издалека принял за мирных аистов, было совершенно иными существами, вроде небольших зубастых птеродактилей, покрытых пухом. Промахнувшись, тварь уже заходила на второй виток. В медленном полете она до совершенства напоминала обычную птицу, но когда бросалась, двигалась как большая летучая мышь.

Но я уже добрался до городской черты; здесь деревья расли гуще и милой птичке было неудобно маневрировать. Она вскрикнула несколько раз и поднялась на большую высоту.

Город был окружен кирпичной стеной, через которую пришлось перелазить.

Вскоре я нашел то, что искал. Это был переход из одного мира в другой: широкий мрачный бульвар; мрачный, потому что со всех сторон возвышались серые цементированные стены почти без окон, черная земля стояла без единой травинки (не попадает солнечный свет) и очень старые деревья растопыривали высокие кроны похожие на спицы обезумевших зонтиков; деревья были полумертвые, но все равно создавали полумрак. Посредине бульвара – бетонный желоб, внутри которого стоймя стоял замусоренный ручей. Я спустился в желоб и начал быстро бежать. Мне не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел меня, застал за этим занятием. Бежать было неудобно, потому что приходилось широко ставить ноги – на две стороны желоба.

Но приспособиться можно. Постепенно с обеих сторон появилась молодая поросль, она становилась все гуще и, наконец, кроме нее уже ничего не стало видно.

Здесь я остановился передохнуть. Наверняка критическая точка где-то рядом.

Может быть, всего за шаг или за два впереди. И никогда, больше никогда я не смогу вернуться сюда. Я не смогу увидеть этих, в сущности доброжелательных, людей. Я никогда не увижу ее. Вобщем-то, она мне никто. Но есть магическая сила в этом слове «никогда». Это философский камень мира слов – он все превращает в золото. Никогда больше – ее молодых веселых глаз (есть ли что-нибудь банальнее и сколько миллионов других молодых веселых глаз я еще увижу); никогда больше – ее манеры откидывать волосы или ронять руки на стол; никогда больше – а ведь время, проведенное с ней, еще минуту назад ничего не значило. А что до религии – так ведь они меня не трогают. Я прекрасно смогу прожить здесь много лет. Что гонит меня? Какой ветер? Какая сила? Какая цель? Зачем мне родина, которой я никогда не видел и, возможно, никогда не найду? Почему бы не остановиться сейчас? Ведь следующий мир может быть гораздо хуже, страшнее, свирепее, чем этот. И не похож ли я на сегодняшнюю монахиню, которая ушла навсегда, повинуясь своей сумасшедшей, уродливой идее? Зачем мне тоже уходить навсегда из этого гостеприимного мира? Все эти мысли очень быстро пронеслись сквозь меня; несколько секунд я балансировал на грани, потом все же медленно двинулся вперед. Бежать дальше было уже невозможно.