Сергей Герасимов - Я просто хотел сказать

Воеводин сильно хлопнул дверью, удаляясь из прихожей в спальню. Хотел остаться один и навсегда. Ему надоела женщина, брат женщины и всякие собственные дети, в количестве трех, которые уже держат сторону женщины, хотя только и умеют, что ползать под ногами. Потому и хлопнул дверью. Потому и сильно. Потому и так. По штукатурке пошла трещина, но быстро затянулась, оставив шрам. Часы под потолком сбились с ритма, и первые секунды нового, смутного времени закружились голубыми снежинками.

Спустя час время уже отвердело, и пришла пора готовиться ко сну, и женщина толкнула дверь – но та не открылась.

– Стулом задвинул, что ли? – спросила она. Налегла, но дверь не шелохнулась, и женщина отошла с озадаченным выражением лица, приподняв плечи: объясняя воображаемой собеседнице, что она здесь не при чем.

Воеводин потряс ручку со своей стороны и убедился, что дверь, вырастив розовые присоски, плотно прилипла к дверной коробке. Сгущались голубые сумерки, превосходно оживляемые горем.

Под утро Воеводину стало так жаль себя, что он заплакал, а затем уютно уснул, успокоенный слезами. Ему снилась вересковая пустошь, однообразная, как долгий плач. Не просыпаясь, он встал, подошел к двери и ощупал ее. Дверь вросла в стену, пустив узловатые корни, и не было никакой возможности ее открыть. Он поскребся, но щели и в помине не было.

В течение следующего дня жители наружного мира несколько раз пытались открыть дверь, – безуспешно, хотя не всегда старательно. Давайте, давайте, – думал Воеводин, так вам и нужно, не надо было меня прогонять. Под самое утро ему приснилась любовная история, и сейчас он прикладывал ее как грелку ко всем синякам на душе. Отлично помогало. Давайте, давайте, – думал он. Однако к вечеру попытки стали реже, а на следующей неделе совсем прекратились. Воеводин чувствовал себя одураченным. Он пробовал тихонько толкать дверь, но та даже и не вздрагивала. Когда он стал стучать, никто не отозвался. Разгневавшись, он поднял стул и сломал его о дверь. Из-за этого простого и мужественного действия он вдруг почувствовал себя хозяином положения. Успокоившись, он влез в прихожую через балкон.

Вначале он не заметил ничего конкретно необычного. У стола сидела женщина и брат женщины; они, нахмурясь, потягивали чай из блюдечек. Его дети, в количестве трех, ползали по дивану. Однако, что-то было не в порядке. Как раскрытая книга, в которой перевернули страницу, выглядит так же, а говорит о другом. Женщина встала и холодно пригласила его к чаю, поставив еще один прибор, и Воеводин понял, что это совсем не его женщина, а некто похожий. Их взгляды пересеклись как бестелесные прямые античных геометров. Женщина прошла рядом и Воеводин не почувствовал притяжения ее тела, и рука не двинулась, чтобы обнять ее талию, когда женщина остановилась, поправляя сережку. Она не ощущала присутствия Воеводина, как разумеющегося, а оглядывалась, чтобы проверить что он делает и существует ли вообще. Ее косметика была расчитана на чужого, и она стряхивала крошки украдкой, как при постороннем. Жест, которым она поправила волосы, Воеводин видел впервые, а эти ресницы он не посмел бы поцеловать. Дети тоже не были его детьми. Они, не притворяясь, дичились чужого человека.

Комната стала просторнее, но освещалась хуже. Олень на стенном ковре, загоняемый ковровыми собаками, утратил былое высокомерие и глядел глазами излишне рогатого теленка. Пейзаж за окном изменился и это не объяснялось простой переменой погоды: конский каштан помахивал свежей, и явно конской, свечою; куда-то зашло солнце и на его месте дымилось довольно похожее на солнце овальное светило.

Он даже попятился к окну.

– Все дело в том, – сказал брат женщины, – что ты вернулся не тем путем.

Вернувшись другим путем, всегда попадаешь в другие измерения.

И только брат остался таким же мерзко проницательным: он всегда говорил так, будто приближал свое лицо вплотную к твоему и читал мысли, написанные на донышках глаз.

Выпив чаю, Воеводин снова влез на балкон и оказался в спальне. Здесь ничего не изменилось. Кровать пока оставалась своей и небрежно брошеное одеяло еще хранило запах его пота и вдавленный отпечаток его локтя. Пространство казалось совсем домашним, даже подогретым и скругленным на углах. Щелчки секунд текли со скоростью пульса. Он попробовал выдавить дверь с помощью тумбочки – не производя по возможности шума, стесняясь мнения чужих людей, – но дверь не подалась. Тумбочка дважды сорвалась и дважды заколотилось сердце. Содрав кожу на пальце, он грязно выругался и специально разодрал ранку сильнее – чтоб они знали как! Еще раз вышел через балкон и сходил за зубилом, ощущая спиною давящие взгляды домочадцев.

Он очень старался, действительно, очень старался; он боялся, что щель в пространстве-времени может закрыться или сместиться, или стать такой узкой, что он, Воеводин, не сумееет протиснуться обратно. Или протиснется, но не целиком. Или застрянет в межвременьи. Впрочем, старался он зря.

В конце концов был найден компромисс: около неподдающейся двери пробили дыру и замаскировали ее дверной коробочкой – сюда чужие люди и входили и выходили. Изменение оказалось не столь катастрофическим, как чудилось Воеводину поначалу: с новой женщиной можно было разговаривать, обсуждать проблемы детей, есть и спать. Порой ее прикосновения оставляли Воеводина безразличным, порой излишне волновали, как начало нового романа. В остальном она была почти как настоящая и даже заботилась о Воеводине, когда тот хворал. Воеводин притерся к ее улыбке, холодно освещавшей все и всех – подобно бестеневой хирургической лампе. А сослуживцы и соседи изменились столь слабо, что Воеводин даже забывал, что говорит с незнакомыми людьми. Вскоре сон и аппетит Воеводина нормализовались, осталась лишь мягкая тоска по утраченной жизни – пусть не счастливой, но своей и сознательно выбранной когда-то. В первые дни он пугался овального солнца.

В последующие годы Воеводин еще не раз проделывал трюк с захлопыванием двери и всегда возвращался в новое измерение. Чужие люди не вызывали в нем глубоких чувств, а потому он расставался с ними без сожаления. Какая разница – восьмой или двенадцатый виток? – говорил он себе. Каждый раз, захлопывая дверь, он надеялся, что новый путь приведет домой, но путь оказывался лишь новой петлей, уводящей его в бесконечность чужого. Постепенно он совсем забыл, как по-настоящему выглядела его женщина, брат женщины и дети. Он часто волновался, думая о том, в каких складках пространства-времени они копошатся, и о том, как сильно они тоскуют, потеряв отца и мужа. Он сожалел о том, что не успел попрощаться, не успел сказать тех слов, которые теперь некому сказать. Он думал о том условном чужом человеке из посторонних миров, который наверняка заменил его в его собственной постели и стал якобы отцом его собственным детям. Он представлял себе их фигуры, но никак не мог добиться отчетливости образов. Он начал вести дневник, куда вписывал незначительные впечатления дня, и в дневнике было много всяких слов, но не было слов «никогда», «навсегда», «невозможно».