Антон Ульянский - Путь колеса [Роман]

Старик говорил вполголоса, но все же слишком громко для осторожного Эккерта, который почувствовал себя неловко и стал смотреть в сторону. Эккерт уверенно обращался с погодой и лунными затмениями, но робел, когда дело касалось предержащих властей.

— Ваш девиз: чем хуже, тем лучше? — спросил менее осторожный Цербст.

Разговор происходил на улице в очереди перед хлебным распределителем. Очередь отражала двусмысленное настроение в городе, в котором на восемь миллионов жителей не было и сотни вагонов продовольствия. Старик в сером мундире был лишь откровеннее других. Цербст пригляделся к его мундиру и улыбнулся: по краю воротника у него шла темная кайма — след от споротого галуна.

— Как вы думаете, — сказал старик, — чего хотят эти люди? Хлеба и уверенности в завтрашнем дне. Они напуганы и молчат, но их чувства понятны. Весь город молчит, и только громкоговорители кричат за всех. Они убеждают нас ждать, рассказывают нам истории: хлеб был на дороге к нам, но колесо прорвало железнодорожные пути, к прорыву посланы аэропланы, завтра все будет в порядке. Возможно, что это и так. Люди получат хлеб. Но не всем удастся проглотить его. Потому что явятся другие люди и скажут: «Отдай. Ты не работал. У тебя есть лишнее». Тебя ограбят во имя справедливости, и ты не найдешь защиты. Они могут грабить. Но они не могут остановить колеса. Потому что наука не с ними. И я понимаю того человека, который знает секрет колеса, но молчит, ибо не хочет помогать грабителям…

— Вы полагаете, что секрет колеса известен белым? — спросил Цербст.

— Я повторяю то, что слышал от других, — ответил старик, двусмысленно улыбаясь. — Я говорю лишь, что понимаю человека, который ждет другого времени, чтобы открыть карты. Это жестоко, но необходимо.

Снова заговорил рупор: вызывались желающие работать в прорыве. От желающих не требовалось специальных знаний — только сильные руки и смелость. Обещался добавочный паек. Сообщалось, что главная работа уже выполнена войсками, также вызванными к прорыву.

— Возможно, — сказал старик, оглядывая очередь, — найдутся дураки, которые за кусок хлеба полезут в пропасть.

— Здесь центр города, — заметил Цербст, щурясь на темную кайму от споротых галунов. — Здесь особая публика. В рабочих кварталах другое настроение. И там люди полезут в пропасть не только за кусок хлеба.

Цербст не имел отношения к рабочим кварталам, но говорил строптиво, с желанием противоречить. Он был поэт, и с ним случались превращения. Он стоял в очереди с мыслями, которые немногим отличались от того, что говорил старик. Он тоже пострадал от революции, которая ликвидировала лирику, единственное, к чему он был способен. Он стал человеком сомнительной профессии; тяготился этим и втайне изобретал едкие четверостишия, которые получали устное распространение. Но, очутившись против человека в сером мундире, он понял, что не может быть с ним заодно.

— Кое-какие идеи у них все-таки есть… — сказал Цербст, глядя на старика недружелюбно. — Они сделали многое для широких масс, они улучшили положение рабочих, — что можно возразить против этого?

— Обман, — ответил старик гадливо. — Подачка, чтоб крепче прибрать их к рукам.

Эккерт, осторожный человек, которого тяготил громкий разговор, вмешался, чтобы примирить оба мнения.

— Они улучшили положение рабочих, и против этого никто не спорит, — сказал он Цербсту, любезно улыбаясь.

— Но… — с тою же улыбкой повернулся он к старику, — они сделали их господами положения, и это преждевременно.

— Это будет преждевременно и через тысячу лет, — поправил его старик. — Есть вещи, которые останутся незыблемыми, пока стоит мир. И вы видите, что происходит: их эксперимент разваливается на глазах у всех и только ждет толчка, чтобы упасть окончательно. Надеюсь, что осталось ждать недолго: дни, может быть — часы…

Он говорил веско, с тяжеловатым злорадством. Цербсту в его манере почудилась старая гвардейская ограниченность. Но Эккерт увидел нечто большее: точные сведения, дальновидность, уверенный расчет.

— Будет очень жаль, если они падут, — сказал Цербст с раздражением. — Для нашей страны это будет шаг назад: от более справедливого порядка к менее справедливому.

Он с ненавистью взглянул на кайму, которой предстояло снова покрыться галуном, совершенно забыв о том, что еще недавно сам желал этого.

В половине первого громкоговоритель сообщил ожидающим, что хлеб будет доставлен к распределителю не раньше чем через полтора часа. Очередь дрогнула, но осталась на месте. Цербст посмотрел на часы, подсчитал номерки и уныло объявил, что четвертая сотня, к которой принадлежал он и его соседи, получат хлеб в лучшем случае к трем часам. Он был недоволен отсрочкой, кривился и ворчал насчет времени, которое тратится черт знает на что.

— Вы должны подавать пример бодрости, — заметил старик презрительно. — Вы сами только что хвалили этот порядок.

Цербст был голоден и не стал огрызаться. Он молча отвернулся, стараясь не смотреть на воротник с темной каймой.

Люди в очереди стояли, повернув головы в том направлении, откуда должны были прибыть грузовики с хлебом. Улица была мало оживленной, и каждый грузовик, заворачивавший с площади, возбуждал в очереди надежды.

Несколько грузовиков, один за другим, проехали мимо очереди и остановились у ворот углового дома. Они подъезжали пустыми, откидывали боковые решетки, принимали груз — какие-то большие, набитые соломой ящики, которые ставились на платформы стоймя, после чего решетки захлопывались и машины медленно в одном направлении отъезжали.

Им на смену явились машины, груженные людьми и имуществом. Люди соскакивали с площадок и входили в ворота с оглядкой, точно шли на разведку. Через некоторое время они появлялись снова, окликали женщин, сидевших на вещах, шумливо принимались за разгрузку.

— Полюбуйтесь на ваш справедливый порядок, — громко сказал старик. — Полюбуйтесь на него: вот он весь перед вами…

Это была картина принудительного вселения. Многие из стоявших в очереди, занимавшие площадь больше декретной, сами ждали к себе подобных же гостей и с мрачным интересом наблюдали их прибытие.

— Этот дом принадлежит Вамбергу, — сказал старик, — миллионеру и филантропу. Знаменитые ночлежные дома Вамберга основаны им. Две трети его состояния ушли на это дело. В этих домах бесприютный человек получал максимум того, что можно получить за его гроши. При новой власти он не бежал за Альпы, ссылаясь на две трети состояния, которые он отдал добровольно. Он не знал, с кем имеет дело. Ему ответили, что, если б он своевременно отдал все три трети, то с ним был бы другой разговор, и отвели ему койку в одном из основанных им домов. Вот как обошлись с человеком, который делал только добро и верил в людскую благодарность.