Кир Булычев - Мой пес Полкан

Мы сидели под бетонной стеной и ждали, когда совсем столичники успокоятся. А эти сволочи никак не успокаивались. Видно, сильно мы их обидели, когда собак выпустили.

— Без котлет оставили! — прошептал я и засмеялся.

Вдоль границы перемигивались фонарики, иногда очередь трассирующих пуль пронзала небо.

— Не дойду я, — сказала Светка. — Никаких сил не осталось.

— Уже светать начинает, — сказал Эдик. — Может, нам пересидеть в кустах где-нибудь до следующей ночи?

— Дурак, — сказал я. — Как ты пересидишь? А собаки?

— Бросим собак, а? — Эдик сильно боялся. Он уже перестал быть главным и даже старшим быть перестал.

— Ну как так можно говорить? — сказала Светка слабеньким голосом. — Мы же столько пережили, освободили животных, самых лучших, самых умных Егорушка освободил, с нами взял, а ты хочешь чтобы их на котлеты? Ты совсем в идеалы не веришь.

— Жрать охота, — сказал Эдик, — а ты с идеалами.

Такие слова меня даже удивили. Раньше Эдик совсем иначе выступал. Он говорил, что станет демократом.

— Пора, — сказал я. — Вроде немножко туман опустился.

— Может, подождем, пока гуще станет? — спросила Светка.

— Гуще не будет.

— Вы идите, — сказал Эдик, — а я здесь пересижу. Я раненый.

— Вот это видишь? — Я вытащил перо и показал ему. Полкан зарычал на Эдика. Собаки меня чувствуют и любят.

Эдик, конечно, пошел. Только я ему велел замыкать, а он, как только мы вышли к озерцу, откуда надо перебежать до черемуховой рощи, струсил и побежал первым. Я ждал этого, но надеялся, что этот парень не так струсит. А он побежал открыто — надо было осторожно, таясь, а он побежал открыто. И его увидели. И сразу начали стрелять — словно ждали, что мы у лужи, у бетонной стены переходить будем.

С нашей стороны тоже стрелять начали, а Эдик закричал:

— Я свой! Мы свои, не стреляйте! — Он прыгал, как кузнечик.

— Беги! — крикнул я Светке. А сам даже не мог остановиться и посмотреть, как там она, — собаки так сильно тянули меня, даже выли от страха — видно, не хотелось им оставаться у столичников. Над землей тянуло туманом, собаки, казалось, плыли по нему — ног не видно, вокруг трассы пуль, я несусь, как во сне. Потом сзади Светка закричала. Я хотел вернуться, но собаки не дали, и я не мог руки от веревок освободить — обе руки были обмотаны веревками, чтобы крепче собак держать. Так они меня уволокли.

Я стал кричать:

— Эдик, стой! Эдик, вернись! Светку не бросай! Эдик!

А он еще больше припустил.

Так мы и ввалились на нашу сторону — там уже наши стояли, ждали. И Александр Митрофанович с висячими усами, и сменный комендант. И дядя Паша. И Светкина мать. Светкина мать как узнала, начала рваться, чтобы Светку искать — может, еще живая. Но ее скрутили, чтобы не делала глупостей. Уже светало, идти на нейтральную — самоубийство. Я как сел на землю, так меня стало колотить, а Эдик ничего, пришел в себя и стал докладывать, что мы нарушили закон и ушли к столичникам, но все же сделали это не из хулиганских соображений, а чтобы освободить четвероногих тварей. И он нами командовал и готов нести ответственность. А мне казалось, что я его так умело опровергаю и объясняю, как на самом деле было, но тут нас повели в подвал, потому что мы должны были подвергнуться наказанию за нелегальный переход границы. Мы сидели в подвале, а собак пока привязали снаружи. И Дамочка тоже прибежала, видно, ее Светка отпустила.

Светкина мать в то утро, как мне потом ребята рассказали, все-таки убежала, пошла искать Светку. И нашла. Светку, оказывается, ранило в ногу, они ее догнали и изнасиловали, а потом задушили. Это такие люди — им нет пощады. Но их много, больше, чем нас. А мы у них собак увели и выпустили. Без котлет оставили.

Светкина мать потом с ума сошла. Не знаю, что с ней стало.

А нас, конечно, выпустили. Я уже тогда догадался, а до чего не догадался, Эдик сам мне рассказал, что весь наш поход Эдик с самого начала обсуждал с Александром Митрофановичем и дядей Пашей. И веревки были заранее подготовлены, и даже ворота открыли — только я, дурак, не знал. От этого, как объяснил мне Эдик, наш поступок хуже не стал, потому что он благородный. И мы сами благородные. Но нельзя же, чтобы столичники узнали, что наш совет разрешает ходить за границу на грабеж.

Без Светки я немного скучал. Собаки остались у меня. Эдика я видел редко, его взяли в милицию, он будет большим человеком. А мне дали комнату, мне и собакам. Дамочка и Нервная — они самые обыкновенные собаки, ничего интересного. Нервная потом подохла, а Дамочку взяла к себе жена полковника. Я был даже рад, потому что Дамочка была беременная, у нее должны были родиться щенки, а мне с щенками возиться некогда. Пройдет много месяцев, прежде чем щенок научится понимать тебя лучше, чем люди.

Полкан понимал меня лучше, чем люди.

Он был моим другом. Иногда я смотрел на его крепкие ноги, на весело поднятый хвост, на смеющиеся карие глаза и радовался, что мой пес не подвергся унижению — не сожрали его столичники. Со столичниками войны не было — мы тогда с татарами воевали, которые сделали набег из-за Оки, очень многих побили. Потом были затяжные дожди. Сначала отравленные, ядовитые, потом радиоактивные — многие болели, мы с Полканом почти не выходили на улицу. Как-то в те дни ко мне зашел Эдик, он учится в школе милиции, живет там в интернате. Он стал совсем лысым, это в шестнадцать-то лет! И желтый. Но он смеется и говорит, что еще на два года хватит и он за эти два года столичникам хвосты накрутит! Только он ничего им не накрутит, потому что он боится. И столичников боится, и умереть боится. Такой характер.

Потом наступила осень. Мы часто гуляли с Полканом. Он все понимал без слов. Например, если я брал палку и кидал ее, то Полкан бежал за палкой точно по прямой линии и останавливался и ждал, когда я крикну: «Неси обратно!» Очень смешной он был, когда спал вместе со мной на подстилке, он меня согревал, у него была чудесная шерсть. В начале сентября приходила моя мать, она получила разрешение постричь моего Полкана. Полкан удивлялся, зачем его стригут. А мать потом из его шерсти связала мне свитер. И Полкан все время нюхал этот свитер и не понимал, хоть и умный, что теперь я все равно что он. А еще шестого августа я купаться пошел, нырнул и попал ногой в моток проволоки, и не мог вырваться. Как меня Полкан вытащил — не представляю! Кожу с ноги содрал — вытащил. Человеку такого не сделать. А он меня любил. Как и я его любил. Уже прохладнее стало, дожди пошли, а мы с Полканом учились тяжелый рюкзак носить — я ему объяснил, что мы с ним пойдем зимой в поход — далеко-далеко, за лес, там жратвы нет. Полкан улыбался.

Седьмого октября я проснулся от того, что пришел Александр Митрофанович. Пес знал его и не рычал, лежал рядом со мной, вытянувшись вдоль, — и был длиннее меня.