Георгий Гуревич - Тополь стремительный (сборник)

Пока химики искали краску, инженеры конструировали "кисточку". Но этот вопрос не вызвал затруднений. "Маляры" должны были летать на самолетах и обрызгивать лед сверху. И можно было применить для этого обычную самолетную установку для борьбы с малярийными личинками или садовыми вредителями, слегка видоизменив ее.

Где красить? В верховья Зеравшана была направлена специальная экспедиция для уточнения устаревших карт и определения снеговой линии (ниже снеговой линии снег стаивает за лето, и незачем помогать ему черной краской).

Неожиданную оппозицию идея окраски льда встретила в ученых кругах. Глава среднеазиатских климатологов профессор Гусев, мировой авторитет по ледниковедению, выступил в печати со статьей, доказывая, что уничтожение вечных снегов ухудшит климат Средней Азии. Профессор Богоявленский, все еще скептически относившийся к окраске льда, поддержал Гусева; Батурин — его собственный помощник — выступил против. Он говорил, что почти вся вода, идущая на орошение, впоследствии испаряется, и водяные пары возвращаются назад в горы. В Академии развернулась жаркая дискуссия о том, что было бы, если бы в Средней Азии совсем не было ледников. Пришел даже запрос из Москвы, и Рудаков сам написал лаконичное письмо:

"Мы взяли для опыта один процент ледников. Они растают лет за сорок, не раньше. Опыт покажет…"

А сколько хлопот было с санитарной инспекцией, утверждавшей, что черная краска отравит питьевую воду. Тот же Батурин специально пил две недели мутную воду под наблюдением врачей. Краска оказалась безвредной, но министр дал специальное указание построить в каждой деревне отстойники и фильтры.

А новые оросительные каналы! А постройка домов для колхозников! Вербовка переселенцев! А школы, дороги, больницы… Освоить 40 тысяч гектаров не шутка — для этого нужно 40 тысяч человек.

Однажды (уже летом) на прием к министру пришел необычный посетитель. Это был рослый парень, широколицый и курносый, из-под форменной фуражки его падал на лоб залихватский клок русых кудрей. На пороге гость козырнул и отрапортовал:

— Сорокин. Командир эскадрильи сельхозавиации.

И сразу он наполнил унылую комнату скрипом сапог, сиянием пуговиц, раскатами молодого голоса.

— Ш-ш, — зашипела на него Раиса Романовна, убиравшая с тумбочки ненавистную Митрофану Ильичу манную кашу, — тише, он себя плохо чувствует.

Смутившись, летчик на цыпочках проследовал к стулу, но сапоги его заскрипели еще сильнее.

— Митя, ты не задерживай товарища, тебе отдохнуть нужно. И вы, товарищ, покороче! — сказала жена и выплыла из комнаты, такая полная и цветущая.

Рудаков неодобрительно посмотрел на нее. Они не очень хорошо прожили жизнь. Жена была гораздо моложе его и никогда не интересовалась его делами, а он не мог простить ей этого. "Теперь она ухаживает за мной с увлечением, как будто чувствует свою значительность, и тешится ролью сиделки, белым халатом, косынкой", — думал он.

Но тут Митрофан Ильич упрекнул себя за несправедливость: "Брюзжишь, старик; жена у тебя чудесная, а если не интересуется твоими делами, сам виноват — не умеешь рассказать".

Летчик встал. Ему казалось неприличным сидя разговаривать с начальством.

— Разрешите доложить, товарищ министр. Завтра в 5.00 сводная эскадрилья под моим командованием вылетает на Зеравшанский ледник. Цель полета: провести окраску в квадратах…

Глаза Рудакова заблестели.

— А ну рассказывайте, рассказывайте!

Летчик вытащил планшетку. Горячась, видимо сам увлеченный небывалой задачей, он говорил все громче, так громко, что ложечка звенела в стакане, и тут же спохватившись, краснел и шепотом переводил свою мысль на официальный язык.

"Хороший парень! — думал Митрофан Ильич, глядя на него. — Молодой, горячий, честный. И краснеть еще не разучился. Я тоже таким был. Нет, пожалуй, не был…"

Память нарисовала молодого Рудакова — долговязого, худого, с острыми скулами и большими ладонями, несгибающимися от мозолей.

"Нет, наша молодость труднее была, — подумал он, — для них старались. А что ему? Летает, песни поет, вихор отрастил, девушек смущает. Был бы я сейчас молодым, тоже пошел бы в летчики. Интересно, хочется ли ему быть министром? Вероятно, нет. А Исламбекову хочется. Так пускай бы он и лежал в моей постели, а я полетел бы на ледник".

И он сказал неожиданно:

— Товарищ Сорокин, в вашей эскадрильи есть вертолеты связи?

— А как же! — воскликнул Сорокин и тут же поправился. — Так точно, есть.

— Так слушайте. Прикажите пилоту связи сегодня в три часа ночи посадить вертолет в моем саду.

На открытом лице летчика можно было прочесть недоумение.

— Но ведь вы нездоровы. Без разрешения врача…

— Я имею право приказывать, — напомнил министр и, немного подумав, добавил: — Вы хорошо помните Фауста?

И замялся. Он хотел сослаться на пример старика Фауста, который поставил творчество выше жизни, но как-то неловко было говорить о сокровенных чувствах перед этим юнцом. Поймет ли он, что величайшее счастье для человека — увидеть результаты своего труда, что довести дело до конца важнее, чем прожить лишнюю неделю.

— Понимаю, — произнес летчик задумчиво и, сразу загоревшись, воскликнул: Разрешите мне лично вести вертолет, вам удобнее будет передавать через меня указания.

— Хорошо! — Рудаков был очень доволен, что летчик понял его с полуслова. Парень оказался гораздо глубже, чем показалось сначала. — Хорошо! На обратном пути осмотрите сад. Там есть поляна в абрикосах. Машину сажайте тихо, чтобы… чтобы жена не проснулась. Потом подойдете к окошку, окликнете меня или свистнете… или нет, свист не годится… Мяукать вы еще не разучились? Ну вот, значит, подойдете к окошку и будете мяукать.

Ему стало весело от своего собственного мальчишества. А летчик вскочил в восторге.

— Есть, мяукать, товарищ министр.

Мяуканье раздалось ровно в 3.00.

Голова немного кружилась не то от свежего воздуха, не то от волнения. Колени сгибались неуверенно: Рудаков отвык ходить. И он с трудом поспевал за летчиком, который увлекал его в тень.

Ночь была прохладная. На черном небе сияла полная луна, ослепительно сверкающий, начищенный до блеска медный таз. На луну было больно смотреть сегодня — она гасила звезды и заливала весь сад жемчужно-серым светом. Дорожки были полосатыми, поперек них тянулись прямые угольно-черные тени тополей, а ветвистые абрикосы оттеняли оборины кружевным узором.

На крокетной площадке стоял новенький вертолет. Министр впервые видел такие. Аппарат со своим щупленьким фюзеляжем, широко расставленными колесами, огромным четырехлопастным винтом показался ему каким-то разухабистым, несерьезным, и он с некоторой опаской взобрался на сиденье, чувствуя, что сам он совершает что-то несерьезное.