Еремей Парнов - Море Дирака [Чёрный ящик Цереры] [с иллюстрациями]

— А чехи — рогалики с крупной солью, укропом и тмином.

— Зато английский докер всему предпочтет булку и коробку крабов.

Михаил засмеялся и, поперхнувшись пивом, закашлялся.

— Сдаюсь, Валентин Алексеевич! — сказал он, откашлявшись. — Вы гурман и знаток, а я только сын лейтенанта Шмидта. Расскажите лучше, как прошла предварительная защита.

— Тяжело прошла. Со скрипом.

— Иван Фомич?

— И он тоже. Но особенно кипятились престарелые кандидаты. Один из них так прямо и сказал: «Я, дескать, Валю еще студентом помню, а он уже в доктора лезет».

— Ну и?..

— За меня академик один вступился. Очень остроумный мужик. «Правильно, — говорит, — вы рассуждаете. Абсолютно верно. Дадим ему докторскую степень лет в семьдесят, чтобы через год он благополучно скончался от инфаркта». Тут, конечно, поднялся хохот. Кто-то вспомнил про Эйнштейна и Галуа, кто-то привел данные, что средний возраст нобелевских лауреатов по физике тридцать два года — в общем сошло.

— Неужели только об этом и шла речь на защите?

— О чем же еще? Ведь все свои! Работа моя им уже в зубах навязла, сколько раз слушали… Потому-то и возник сей глубоко принципиальный спор. Многое еще в нашем научном деле предстоит налаживать… Многое!

— А Иван Фомич что?

— О! Этот иезуит, Игнатий Лойола! Он облил меня тягучим потоком патоки. Хвалил и превозносил до небес. Называл меня великим, гениальным и все такое прочее.

— Зачем?

— А ты не понимаешь? Чтобы вызвать противоположный процесс. Он набивался на возражения. А чем ему можно было возразить? Только тем, что я не великий, не гениальный. Пусть это тривиальная истина, но если ее вещают на предварительном обсуждении, впечатление получается неважное. К счастью, все поняли, к чему он клонит, и фокус не удался. Поэтому в конце обсуждения он еще раз взял слово и, как он сам выразился, честно и нелицеприятно заявил: «Хотя я не сомневаюсь, что представленная работа выполнена на высоком экспериментальном и теоретическом уровне, но не подождать ли нам результатов космической проверки?»

— Каков?!

— Беспринципный человек.

— Ладно, бог с ним. Директор ему популярно объяснил что к чему.

— А он что?

— Берет двухмесячный отпуск. В Мацесту поедет.

— Неужели он так и будет портить людям кровь?

— А что с ним можно поделать? Человек он ловкий и, где надо, тихий ласковый. В одном только ошибся.

— В чем?

— Он делит людей либо на дураков, либо на себе подобных. В этой ограниченной схеме слишком мало степеней свободы, чтобы можно было спекулировать до бесконечности. Вот его и раскусили. Вчера я это хорошо понял. И он, по-моему, тоже это понял. Теперь ему будет среди нас нелегко. Придется либо перестраиваться, либо искать себе другую фирму. Сама наша жизнь исправляет таких людей. Так-то, брат.

— Вы думаете, он исправится?

— А куда ему деваться? В душе-то он, конечно, не переменится, но вести себя станет поприличней. Вот увидишь, каким он вернется из Мацесты. Человек он хитрый и сам себе не враг.

— Посмотрим…

— Кстати, я тебе письмецо из города привез. От кого, не догадываешься?

— Неужели от Ларисы?!

— В самую точку. Главное, что адрес на конверте она сама писала. Я ее почерк знаю. Понимаешь, брат, что это значит?

— Выздоровела!

— То-то, брат!

— Надо съездить к ней. Как только кончим, так и поеду… Я вот о чем подумал: странно жизнь складывается. Лариса в Сигулде сейчас… И те, которые Черный ящик сделали, тоже были в Сигулде. Странное совпадение, правда?

— Таких совпадений в жизни сколько хочешь… Да, почему ты не публикуешь свою статью?

— Какую статью?

— А ту, что мне показывал. Об энергетическом расщеплении вакуума.

— Это не моя статья. — Подольский покраснел и отвернулся.

— А чья? — удивился Урманцев.

— Ее выдал Черный ящик. Я давно хотел рассказать вам об этом, но было стыдно… Это все время не давало мне покоя… Мучило.

— Мучило, говоришь! — воскликнул Урманцев, вскочив из-за стола. Глаз его сверкал неистовой радостью. Он был похож на Нельсона во время битвы при Трафальгаре. — Мучило?

Подольский недоуменно смотрел на него.

— Вот откуда твоя Нобелевская премия. Это как сон, навеянный навязчивой идеей. Понимаешь?

— Н-нет.

— Тебя мучило?

— Мучило.

— И меня тоже мучило! И сейчас, признаться, где-то под сердцем сосет. Конечно, я понимаю, что все это пустые страхи. Расчет есть расчет. Физика, слава богу, наука точная. Но… Ты понимаешь, ведь и перед испытанием первой атомной бомбы многие опасались цепной реакции…

— Так вы думаете, что возможна цепная реакция аннигилирующего вакуума? — Подольский тоже вскочил.

— Нет… Не думаю. Если б я так думал, то никогда бы не пошел на этот эксперимент. Теория есть теория… Просто дурацкие страхи, безотчетное опасение, что ли…

«Внимание! Внимание! — заорал над ними динамик. — Все по местам! В двенадцать часов четырнадцать минут будет произведен запуск…»

Они вскочили одновременно и, опрокидывая стаканы и стулья, ринулись к двери.

— …Спутник вышел на орбиту, — улыбаясь с телевизионного экрана, сообщил диспетчер. — Передаю параметры: начальный период обращения — 88,7 минуты…

— Приготовиться! — скомандовал Урманцев.

Телеметристы и физики замерли у своих рабочих мест. Прозрачная стена стала матовой. Потом в зале стало темно. Горели только осветительные панели у рабочих мест и переливались разноцветные лампы приборов.

— Команду с Земли подать в 13 часов 54 минуты, — сообщил диспетчер.

Урманцев включил время. В динамиках застучал метроном.

Михаил не отрывал глаз от осциллографа, на котором непрерывно бежала световая капля. После старта, последовательного отделения ступеней и выхода ракеты-носителя на орбиту капля оставалась неизменной. Она больше не удлинялась и не разрывалась пополам, как делящаяся бактерия; не падала вниз.

— Даю счет! — сказал в микрофон Урманцев и сразу же: — Двадцать шесть.

Михаил включил программный сигнализатор.

— Двадцать пять.

Осторожно коснулся пальцами тумблера с зеленой точкой на рычажке.

— Двадцать четыре.

Крепко зажал рычажок пальцами.

— Двадцать три.

Перед ним зажглась зеленая лампа. «Она будет гореть две секунды».

— Двадцать два.

— Двадцать один.

Лампа погасла.

— Двадцать.

Быстро включил тумблер. Дрогнула зеленая стрелка потенциометра, соединенного телеметрической связью с интерферометрами на спутнике.

— Два!

В глазных яблоках появляются пульсы, которые колотятся о ставни закрытых век.

— Один!!

Он раскрывает глаза и хватается за красный тумблер. Красная лампа горит.

— Ноль!!!

Короткое слово падает, как камень в глубокий колодезь.

Рука автоматически включает тумблер. Самописец на красном потенциометре не движется.