Ольга Ларионова - Формула контакта [авторский сборник, 1991]

И снова его ужаснуло то спокойствие, с которым она произнесла эту фразу, — спокойствие, которое не позволяет ничего обратить в шутку. Но до шуток ли было ему…

— Анна, — проговорил он через силу, — почему ты говоришь о ненависти, когда видишь сама, что я просто и бессмысленно продолжаю тебя любить?

Она долго и внимательно смотрела на него, и слова он не мог понять, что же кроется, за этой паузой, потом сказала:

— А если любишь, то зачем мы сейчас говорим все это друг другу? Пойдем работать, я уверена, что у тебя в блоке обеспечения еще полнейший бедлам.

Она встала, деловито затянула поясок и направилась в блок обеспечения — разгребать полнейший бедлам, и он обреченно поплелся следом, зная, что там все в порядке, и приборы зачехлены, и киберы размонтированы, и анализаторы обесточены, придраться не к чему, но она критически скользнула светлым оком по синтериклоновым чехлам и постучала носочком плющевой туфельки по лежащему на полу течеискателю:

— Год-два он проваляется в безопасности, а вот три-четыре десятка лет — вряд ли. Станцию может прошить, при спадении давления синтериклон выдержит, но вот застежки… У тебя есть под рукой хотя бы гипоцем в аэрозольной тубе? Залить все швы — пустяковое дело, до обеда управимся, только зверюгу своего убери, нюх у него тонкий, еще зайдется…

Ни в какой инструкции о залитии швов вакуумным пластиком и речи не было, но Алан послушно приволок коробку с яркими тубами, и они добрых два часа предавались этому занятию, и она действительно хорошо знала свое дело — неплохой химик-аналитик, она, как и все члены комплексных экспедиций в Дальнем Пространстве, умела и могла непредставимо много для хрупкой и взбалмошной молодой женщины. Он, не пряча жадного взгляда, неотрывно следил за ее движениями, за тем, как острые коленки обрисовываются под светло-зеленым платьем, заляпанным пенными кляксами, как дисгармонично розовеет ободранный правый локоть, и, боясь до конца признаться себе в том, что только такая и только сейчас она и близка ему по настоящему, он молился теперь об одном: только бы она не устала, потому что когда кончится эта суета — еще черт ее знает, что Анна выкинет…

Устала она неожиданно, и присела прямо на какой-то зачехленный прибор, и сказала:

— Ну, вчерне вроде все дырки заткнули, а если где и осталось, то гори оно синим огнем, ладно?

— Ладно, — восторженно согласился он. — А хочешь, я тебе настоящий синий огонь учиню?

— Пунш? — живо заинтересовалась она.

— Почему это — пунш? Вот уж, действительно, чисто женские ассоциации… Просто у меня небесный свет в семидесяти вариантах. Для себя я полагаюсь на случайный выбор, но если ты хочешь, я покопаюсь в катушках и найду настоящее северное сияние. Хочешь?

— Ты мне найди лучше кусочек хлеба с маслом…

— Господи всевышний, творец черных дыр и прочего космического непотребства! Да я тебе сейчас такого наготовлю… Иди, мой руки.

— Иди, иди… А если у меня ножки не ходят?

Он схватил ее на руки и, не вполне соображая, что делает, потащил не в душевую, а через всю лужайку, к бассейну. Бесцеремонно потряс, освобождая ноги от туфелек, и когда они шлепнулись на траву, усадил ее прямо на низенький барьерчик, так что босые ступни окунулись в теплую воду.

— Тухти! — крикнул он и, когда еж примчался, виляя хвостами и тем выражая предельную готовность к выполнению приказов, велел:

— Отнеси эти плюшевые галоши в комнату и не смей их приносить, как бы тебя ни обхаживали. Будут взятки совать — попробуй только дрогнуть!

— Обречена на босоножество? — с любопытством спросила Анна. — Ножки наколю. Белые.

— А ты вообще больше не будешь ходить. Отныне и во веки веков. А токмо пребывать у меня на руках.

— Отныне. И во веки веков, — она произнесла это с таким спокойствием, что снова у него всколыхнулось что-то внутри.

Не к добру…

— Ты поплещись, — крикнул он как можно веселее, отгоняя эту непрошеную тень, — ты побрязгайся, а я уж что-нибудь приготовлю. Ты ведь у меня не привереда?

— Я у тебя не привереда, — проговорила она так спокойно и так обстоятельно, словно после каждого слова ставила точку.

Он отмахнулся от этого спокойствия, как от наваждения, и помчался на кухоньку. Врубил комбайн на сверхскоростной режим. Бросился обратно, к теплой раковине бассейна, отражавшего безоблачное золотое небо.

— Страшно окунаться, — призналась Анна. — Такое впечатление, что по поверхности разлилась какая-то тонюсенькая пленочка. Вылезешь из воды — и на тебе все цвета побежалости, как на придорожной луже.

— Почто так непоэтично? Сказала бы — как на венецианской майоликовой чаше…

— Точно. Как на майоликовой лоханке!

— Анна, фу!

— Как на майоликовом урыльнике. Знаешь такое слово? Нет? Напрасно. Ты только вслушайся: ур-рыльник!

— Анна!

— А как звучит! Это же серебряный взлет фанфар под барабанную дробь! Ах, Алька, не умеем мы слышать… Урыльник!!! Да с этим словом надо бросаться на подвиг, в битву…

— Ежа постеснялась бы.

— Ах да, братья наши меньшие… Между прочим, это у меня голодный бред. Где обещанный кусочек хлеба с маслом?

— Ой, бедная моя, я сейчас…

— И с икрой! — крикнула она ему вдогонку.

Он слетал на кухню и тут же вернулся, нагруженный, как гобийский дромадер. Край скатерти, перекинутой через плечо волочился по траве.

— Замори червячка, а там и картошка спечется.

— Это какой такой червячок имеется в виду? — подозрительно спросила она.

— Не знаю… Фольклор, — растерялся он.

Она посмотрела на него и фыркнула:

— Знаешь, какой ты сейчас со стороны? Как будто опустил все иголки и подвернул их под себя.

— И стал нежно-сиреневым.

— А что, эти твари еще и цвет меняют? Ты, между прочим стели скатерку, раз принес.

— Меняют, куда же им деться. В зависимости от настроения. Подержи-ка хлебницу… А знаешь, перетащу-ка я тебя во-он туда, у меня там две грядочки — одна с зеленью разной, петрушкой да кинзушкой, а другая — с клубникой.

— Живые? — восхитилась она.

— А как же? Пока я по другим маякам шастал, у меня тут специальная программа работала, поливально-светоносная. По точнейшему субтропическому графику. Зато всегда на столе — свежая закусь.

— Закусь! А…

— «А» тоже имеет место. Контрабандой, разумеется, но ты моя законная жена, а посему не можешь свидетельствовать против меня на суде.

— А что, были такие правила?

— Ага. Когда были суды. Ну, посиди еще немного, моя умница, я все устрою.

Он наклонился, привычно поцеловал ее в теплый золотой висок и помчался все устраивать. Все или не все, но пушистое ложе с банкетным столом он учинил в полминуты — для этого пригодился вигоневый плед, брошенный в ложбинку между грядками.