Адам Вишневский-Снерг - Оазис (сборник)

Я до сих пор находился под впечатлением инструкций, сообщенных мне на "конвейере", и теперь представлял, что ожидаю приказа, возможно, первого импульса; знака, вызывающего действие, который, наконец-то должен был появиться в каком-то виде, пускай даже и самом закрученном, но, явно, лишь тогда, когда все ткани моего тела, достигнут состояния максимальной готовности; сигнала, который — в плане той же инструкции — обязан был пробудить во мне неотвратимость желания или необходимость действия, совпадающего с замаскированной программой Механизма. Но сколь же наивным было это представление, сколь бесплодным было долгое ожидание, то внутреннее подслушивание, установка на сигнал в сознании; я прекрасно понимал происходящее внутри меня: там не было ничего чрезвычайного, чего бы ранее я не распознал как собственное, разве что заливающие меня тупое безразличие и сонливость. Тем не менее, я ожидал, что раньше или позже во мне замкнется какой-то контур, включится некий комплекс безусловных рефлексов, проявляющийся в сложной операции напряжения и расслабления мышц (снаружи это выглядит так незаметно), которая на простом языке называется подъемом с места.

Приходится встать, хотя и не вижу в этом ни малейшего смысла; я поднимусь не для того, чтобы что-либо предпринять, ни — тем более — чтобы реализовать какую-то программу, но встаю с пола лишь затем, чтобы изменить положение тела. Из этого дурацкого факта может вытекать и все остальное, столь же абсурдное, как и сам факт. Итак, переползу на новое место, затем улягусь в каком-то новом местечке, опять же, могу выйти в коридор, чтобы подпереть стенку там, поскольку даже сама перспектива приближения к Ине, возможность опереться на интуиции чувств как на последней спасительной соломинке не смогла пробудить во мне запала к выполнению многочисленных действий, которые — в иных обстоятельствах и в другое время — носят имя проявлений жизни. Я мог быть уверен в том, что нечто подобное произойдет в будущем; пока же что мне такая опасность не грозила..

Я размышлял о Механизме. Пытался отступить к самым отдаленным по времени событиям, в глубины опыта, на самое дно памяти, где под осаждающимися поочередно отложениями множества анализов располагался самый ранний слой, а в нем — первая мысль о Механизме. Я не обещал себе, будто смогу извлечь эту мысль на гора с помощью единственной и сонной операции интроспекции; потому-то и пережил разочарования, когда мне вообще не удалось до этой мысли добраться. Возможно, что она была навсегда скрыта за таскаемым временем барьером для памяти, который затер контуры образов и покрыл густеющим туманом все, что когда-то происходило — если, конечно, происходило — но, может, это и не было даже мыслью, а всего лишь ее первое, еще не осознанное обещание, которое должно было дать начало бесконечному процессу изменений моего воображения.

Память позволяла мне отступить приблизительно на шесть месяцев; далее уже воспоминания начинали топтаться на месте: они крутились вокруг нескольких искалеченных и беспорядочно разбросанных в пустом пространстве образов, а еще далее — встречали одну только пустоту. Данные регионы памяти я пытался исследовать уже неоднократно; иногда даже терялся в догадках, когда, располагая лишь выцветшими фрагментами статичных как правило образов или же вырезками этих фрагментов, я с громадным трудом пытался заполнять отсутствующие места, чтобы воспроизвести загадочное целое. В подобные мгновения я видал себя в различных случайных и мало чего выражающих позах: как я задерживаюсь перед заполняющим мою кабину оборудованием, как склоняюсь над блестящими на панелях рядами разноцветных кнопок, как всматриваюсь в экраны, либо, лежа на топчане, прислушиваюсь к звучащим в динамиках голосам.

В те наиболее отдаленные времена меня, по-видимому, не мучили никакие сомнения (во всяком случае, так мне потом казалось); впрочем, даже если бы тогда некая неясная ситуация и родилась, то, думаю, что у меня бы не нашлось ни времени, ни решительного желания, чтобы такую ситуацию рассматривать. Ведь все, что меня окружало, что вокруг меня происходило, было новым, привлекавшим свежестью первой встречи и в одинаковой степени необычным для еще не притупленных чувств. Тогда я еще не классифицировал вещей по степени их важности; для меня существовало единственное деление — на вещи интересные и скучные. Таковых последних в те времена еще не существовало. Лишь только я проскальзывал над поверхностью какого-то интересного явления, как уже переносил взгляд на новое, исследование которого бросал на полпути ради следующего, в данный момент еще более занимательного. Поначалу наибольшее впечатление во мне вызывали неожиданные звуковые и визуальные эффекты, затем я немедленно переходил к поискам в различных уголках кабины, вытаскивая все более новые, все более необычные предметы, или же разбирался с приборами; впоследствии же я все чаще засиживался перед экранами. Это было просто чудесно: пробовать на вкус, щупать, глядеть и слушать, испытывать силу мышц, представлять и вновь, до головокружения, чувствовать всеми имеющимися у меня чувствами, поглощать волну напирающих отовсюду впечатлений и самому быть такой же волной, омывающей формы, запахи и цвета, проникающей сквозь поверхности явлений и вымывающей из них восхищение и страх в неустанном стремлении ко следующей кульминации, до самого конца, который вовсе не был окончательным барьером, а новым началом, указателем, ведущим к невообразимым пока что взлетам. Я всегда ложился спать с верой в то, что следующий день принесет мне такую же порцию еще неизвестных мне впечатлений.

Все это время герметически замкнутый мир, в котором я существовал, не требовал какого-либо дополнения: он был миром абсолютным. В нем царила лишь сиюминутная потребность, а все необходимости и желания замыкались в круге взаимообуславливающих причин и следствий. Одно непосредственно вытекало из другого, столь тщательно вписывающееся к соседствующим элементам, что создавало впечатление непоколебимого совершенства.

Но уже с самых ранних моментов во мне дремала потребность в систематизации впечатлений. Она не проявилась в какой-то единственный миг, не сразу приняла ту форму, которую сам я мог бы назвать стремлением к осознанному синтезу. Почти всегда она проклевывалась на почве более или менее откровенного любопытства. Все чаще и чаще я задавал вопросы. Их я задавал при самых различных оказиях, целыми сериями, нечасто при этом задавая себе труд выслушать ответы до конца. Ведь случалось и так — особенно в самом начале этой гонки за знаниями — что динамики, не принимая во внимание ограниченность способности моего понимания, становились чертовски нудными. На каждый вопрос они пытались дать максимально исчерпывающий ответ, что вызывало в моих мыслях хаос и нетерпение. Единственным спасением в этом случае было задать следующий вопрос, из совершенно иной области, не имеющий абсолютно никакой связи с предыдущим, а если это не помогало — тогда целую серию вопросов, что на какое-то время запирало поток красноречия, истекающий из динамиков.