Адам Вишневский-Снерг - Оазис (сборник)

Тревога застала их врасплох во время ночного приема. Почему они не спешили в укрытия? Почему не поддались нарастающей панике? Возможно, что в столь многочисленной группе они ощущали себя в большей безопасности. Может, они успокаивали друг друга, каким-то образом объясняя причину ночного замешательства. По-видимому, нашелся кто-то, кто и сам, считая ситуацию мелкой, сумел передать другим собственную точку зрения на то, что происходило на улице. И наверняка, именно алкоголь был основной причиной рискованной акробатики перегнувшегося над пропастью смельчака.

Но я как раз попал на тот момент, когда и здесь нечто начинало происходить. Какое-то событие все же тронуло наиболее трезвых гостей. Об этом свидетельствовали динамические позы двух человек, схватившихся со своих мест. Их глаза были обращены в сторону окна. Они еще не могли меня видеть, потому что мое присутствие было еще очень кратким. Выходит, они смотрели на стоявшего в окне. Говорил ли он что-то им? Я посветил ему в лицо: это был крик. Только сейчас я увидел статую еще одного мужчины, который сталкивался со стеной у самого окна. До сих пор я не видел его потому, что глядел в глубину комнаты, он же находился справа, за стеклом открытого в сторону комнаты окна. Осколки разбитого стекла висели в пространстве рамы. В неправильной форме дыре торчала погруженная по локоть и протянутая в сторону стоявшего на парапете рука подбегавшей статуи. Она была протянута безумному акробату по кратчайшему пути, а он вел сквозь стекло.

Я поглядел на стиснувшиеся на выступе пальцы. Секундная стрелка все еще стояла на черточке у восьмерки, ну, может на одну десятую миллиметра дальше, но разница была совершенно незаметна. Я перевел взгляд на выступ стены: кусок штукатурки вместе со стиснувшимися на нем пальцами уже не прилегал к стене. Я проплыл повыше и подсветил сверху: оторванный фрагмент выступа был отделен от стены на пару сантиметров.

Я отбился от внешней стены дома, чтобы охватить взглядом все здание. Суженным лучом я нашел светлую ленту мостовой и посчитал этажи. Их было тридцать шесть. На застывшую передо мной сцену я глядел так, будто осматривал трехмерную фотографию. Могло ли что-нибудь спасти этого мужчину? И вообще, было ли возможным мое вмешательство в предназначенную этим людям судьбу?

Я снял с себя брючный ремень, завязал на нем петлю и надел его на сближенные ладони: на ту, которую протягивал в глубину комнаты падающий, и на вторую — которую подавал подбегавший. Когда я уже сделал это, до меня дошло, что операция эта не имеет совершенно никакого смысла. Что означала тонюсенькая паутинка, соединяющая друг с другом два тела, масса которых превышала массу локомотивов. Следовало бы применить веревки, принадлежавшие этому миру.

Я нырнул вглубь комнаты. Ветер, вызванный этим движением, перевернул на столе бокал с бумажными салфетками и подхватил несколько из них под самый потолок. Бумажки — вот что был я способен стронуть с места и, скорее всего, ненамного больше. Беспомощно я осматривался по сторонам. Может, какой-нибудь шнур от утюга — подумал я. Где тут кухня? В полуоткрытой двери стояла, баррикадируя дорогу, статуя женщины. Вторая женщина, обходила ее, высоко подняв руки, в которых держала тяжелую тарелку. Сейчас мне просто не удалось бы протиснуться, а смены положения тел нужно было ожидать часа три. Все остальное, что попадало мне под руку, либо вызывало впечатление приваренного к полу, либо же было совершенно непригодным для спасательной акции. При каждом моем движении воздух оказывал необычно сильное сопротивление. Все время я дышал с трудом.

Собравшись с последним усилием, я подтащил (именно подтащил) под окно сам толком и не зная, зачем — длинную шпильку для волос. Я вырвал ее из губ женщины, занятой причесыванием. В обычных условиях шпилька весила бы пару десятков грамм; здесь же я боролся с ней, встречая такое сопротивление, словно шпилька была привязана к женским губам какой-то невидимой толстой пружиной. При каждой резкой попытке изменения положения, шпилька врезалась мне в пальцы, прежде всего, по причине ничтожной — относительно массы поверхности. Когда же я покалеченными пальцами притащил шпильку к окну (обычным переносом такую операцию назвать было нельзя), та выскользнула у меня из рук и вылетела на улицу. Теперь, когда руки несколько поменяли свое положение, ремень ослабился и сполз. Я его не поправлял, считая, что подобная ниточка не удержит массу падающего мужчины, которую можно было сравнить с инерцией крупного судна. Окаменевшие в кратковременном проблеске ладони не могли встретиться, я же не был в состоянии прийти им с помощью, хотя времени для этого у меня было ой как много.

Меня охватила волна бешенства. Не потому, что я так уж вправду был обеспокоен судьбой падавшего человека (и ему самому, и всем присутствующим жить оставалось несколько минут, потому что всех их ждало уничтожение целого города), но по той причине, что я оказался столь беспомощным в ситуации, в которой — как мне до сих пор казалось — я мог сделать так много. Я был уверен, что только шнур или подпорка, выполненные из материала, принадлежащего окаменевшему городу, могли бы выдержать вес мужчины. Но даже если бы я и обнаружил что-либо подходящее, то мне не удалось бы ничего перенести к этому месту. Глаза мои были залиты потом. У меня не было сил даже на то, чтобы преодолевать сопротивление воздуха. Я глянул на свои часы. Они показывали шестнадцать минут после полуночи. Я неподвижно завис в пространстве над головами сидящих. Мышцы полностью отказывались слушаться.

Проходили десятые доли секунды. Графинчик с частью не разлитой по рюмкам водки, который перед моим прибытием сюда перекатился к самому краю стола, а потом задержался на нем словно приваренный — теперь уже висел сантиметрах в пяти ниже поверхности столешницы. Он находился в своем необычно замедленном, но неумолимо длящемся падении на пол. Тому же самому закону подчинялся и человек, перегнувшийся над пропастью улицы. На что же, собственно, я затратил столько энергии, раз ничего не сделал? Где скрывалась причина моего полнейшего упадка сил? Я осматривался по сторонам: над пепельницами стояли серые столбики кружащегося в медленном темпе пепла, сдутые моими перемещениями не догоревшие спички замусорили всю скатерть, еще выше кружилось несколько смятых бумажных салфеток; волосы присутствующих волновались в потоках воздуха.

Мой взгляд остановился на лице падающего. На нем я не заметил практически никакой перемены. Из щеки торчала какая-то заноза. Я глядел на нее не совсем сознательно, думая о чем-то совершенно другом, и вдруг мне сделалось нехорошо. В этой занозе я узнал притащенную мною шпильку для волос. Для них движение этой шпильки было равнозначно полету стрелы. Шпилька глубоко вонзилась в щеку, пробив ее навылет. Я оказал несчастному медвежью услугу.