Лев Куклин - Операция «снег»

Зал не дышал.

А когда, потерпевший поражение в русских снегах, согбенный и уничтоженный, я удалялся за кулисы, волоча ноги и цепляя краем треуголки доски сцены, зал взорвался аплодисментами…

Конечно, где-то в глубине души я осознавал, что я не Качалов и игра моя, видимо, еще далека от совершенства. Но аплодисменты, их нарастающий рев — о это сладкое бремя мгновенной славы! — говорили обратное. Я выходил раскланиваться еще и еще, до тех пор, пока у меня не устала сгибаться поясница…

По сравнению с тяжкой ролью Наполеона, роль главы третьего рейха была мне — тьфу! — проще пареной репы.

Задолго до Аркадия Райкина я прибегнул к искусству почти мгновенной трансформации. Пока девочки — в буквальном смысле стоя на коленях распарывали швы моих лосин (без посторонней помощи я не смог бы из них выбраться!), я торопливо приклеивал себе столярным клеем черную косую челку из шерсти козы и ненавистные всему миру усики.

Фуражка с высокой тульей и нарукавная повязка с омерзительной свастикой на черной косоворотке, заменявшей мундир, довершили мой сценический образ.

Уже хлебнувший кружащего голову хмеля театральной популярности, я в третьем акте превзошел самого себя.

В сцене с захваченными русскими партизанами (была в пьесе и такая сцена!) Гитлер метался, выл, оскаливал зубы и чуть ли не с пеной у рта визгливо кричал: «Ферфлюхте руссише швайне» и «Эршиссунг!»

Военный консультант (переводя дух, я замечал его краешком глаза в первом ряду) после каждой моей удачной реплики выразительно и гулко хлопал себя здоровой рукой по колену: вот, мол, дает!

Остальные лица плыли передо мной, как в тумане.

Когда же я предвосхищал свой окончательный триумф, произошло непредвиденное. По узкому проходу между стульями, подкидываясь на костылях при каждом шаге и звеня медалями, по направлению к сцене двинулся один из приглашенных взрослых.

Это был известный всему городку возчик Парфеныч, инвалид Великой Отечественной войны, в связи с тяжелыми ранениями и без ноги списанный в чистую.

Надеясь, что непосредственный участник боев с фашизмом лично торопится пожать мне руку за мой героический труд, я сделал шаг к нему навстречу.

Но он с ненавистью глянул на меня и откачнулся.

— Ух ты, гитлеровская морда! — хрипло взревел он. — Получай, фашист вонючий! — И он изо всех сил плюнул, целясь в мои излишне натуралистические усики…

Меня спасла только малорослость, прикрытая козырьком огромной фуражки. Плевок смачно шлепнулся на поверхность козырька…

Но этот гражданский акт, как ни странно, увенчал всешкольное признание моего таланта!

И именно этим плевком, идущим, что ни говорите, прямо из глубины сердца, потрясенного моим искусством, я до сих пор горжусь больше всего!

Никогда, никогда больше в своей жизни я не подымался до таких высот подлинного реализма!

Никогда, никогда больше в своей — совсем не актерской! — жизни я не испытал прилива такого несказанного творческого вдохновения!

Конечно, я не Качалов и не Смоктуновский. Но я уверен, что даже им, этим признанным корифеям театральных подмостков, ни разу на своем веку не приходилось сталкиваться с такой исчерпывающей рецензией на свой труд, с оценкой выше, чем плевок одноногого театрала Парфеныча…

Когда Тоська Ступина в знакомом красном сарафанчике появилась в конце улицы, я сразу же заметил ее. Заметил, потому что именно ее появления ждал вот уже с полчаса, делая вид, что никого не жду, зорко поглядывая на немного покривившийся угол ее дома с мезонином. Заметил, но, конечно, не подал ей никакого знака и, независимо засунув руки в карманы, негромко насвистывая, двинулся к Новому мосту через речку Ельну.

Мы шли вроде бы отдельно друг от друга, связанные тем не менее тонкой ниточкой взаимного доверия и секретным разговором, который произошел накануне. Мы с Тоськой сговорились пойти в устье Ельны — покататься на бревнах.

Я никогда и никому в мире не признался бы, что Тоська Ступина нравится мне больше всех девчонок в нашем четвертом классе.

Мое мальчишеское воображение неотступно преследовала ее черная прямая челочка, немного похожая на лошадиную, и ее круглые, цвета перезрелой вишни, глаза. Пожалуй, я только раз — совсем уж малышом, еще до войны — видел такую темную, почти черную вишню, и было втайне сладко и щекотно внутри оттого, что Тоськины глаза вызывали у меня такие далекие воспоминания…

И еще Тоська была загадочно, не по-нашему смуглой. Не загорелой летом на даровом солнце, как мы все, а именно смуглой, и зимой, скудным северным днем, на общем фоне бледных и беловолосых наших девчонок ее щеки светились каким-то особенным, жгучим и вызывающим любопытство румянцем.

Тоськина мать была похожа на цыганку чернотой своих волос с отливом, смуглявостью и в особенности веселым, звонким характером. А Тоськин отец умер уже после Победы от старой запущенной раны у всех на глазах, и хоронили его всем городком как героя войны: впереди на подушках несли ордена… Так что Тоськина многодетная семья — еще два брата и три сестры кроме нее росли военными сиротами. Как я.

Мне нравилось, что Тоська никогда не унывает, не хнычет, хоть житье у них без отца было очень нелегким, а помогает матери воспитывать последыша Кольку — тоже чернявого, круглоглазого крикуна. Но речь сейчас не о Кольке.

Я бы не сказал никогда Тоське, что она нравится мне больше всех девчонок, хоть режь меня самым острым ножом на куски по двести граммов.

По Новому мосту — а он действительно новый, построенный совсем недавно вместо сгоревшего, — мы следовали уже гораздо ближе друг к другу, хоть все еще на некотором безопасном расстоянии. Зато мы одинаково сильно ударяли пятками по звонким, пахучим в жару доскам настила так, что они гудели от наших шагов. И если бы в этот момент Тоська Ступина взглянула на меня своими вишневыми глазами и спросила: «Слабо прыгнуть?» — я не задумываясь вскочил бы на перила с выступающими на них каплями янтарной смолы и сиганул бы «солдатиком» вниз, как делали это взрослые ребята во время купанья.

Но думается мне, Тоська обо всем сама давно догадалась, а в том, что ради нее я могу прыгнуть с моста, и вовсе была уверена. Потому что ни разу ни о чем подобном меня не попросила…

Мы благополучно, никем не замеченные, миновали мост, за мостом свернули вправо по течению и уже вместе перепрыгнули жердяной перелаз у ячменного поля. А там береговой тропкой оставалось пройти километра полтора к устью Ельны, где она впадала в другую реку, покрупнее. Та река была лесосплавной, и даже сейчас, когда вода спала, по ней то и дело, в одиночку и пачками, проплывали сосновые стволы с верховьев, застревая на отмелях. Они-то нам и были нужны!