Лев Куклин - Операция «снег»

Только я из глубины бухты обратно в сторону открытого моря повернул, вижу: не пройти. Сильный накат идет, волны песчаную полосу уже захлестывают своими гребнями, запросто могут с ног сбить и утащить в море…

Одна дорога остается: вверх. И вода подгоняет — уже к сапогам подбирается, скоро голенища захлестнет.

Начал я вверх карабкаться. А с рюкзаком, набитым геологическими образцами, да еще с ружьем по скалам лазить не больно-то удобно. Да и смеркаться стало раньше обычного. Тучи небо плотно обложили, чувствую я стемнеет скоро. Надо на ночлег устраиваться загодя, а то в темноте и голову сломать недолго.

Еще немного вверх залез, остановился отдышаться, пот со лба утер. Осмотрелся. И вижу — площадка на скале небольшая, так — три матраса рядом постелить. Да мне одному много ли надо? Только бы ноги вытянуть и рюкзак под голову определить!

Зато площадка удобная: скала над ней козырьком нависает, дождь не страшен и от ветра более-менее укрытие.

А внизу — береговую полосу совсем приливом скрыло, высокий в Охотском-то море прилив, волны скалы лижут, белая пена по камням стекает, пузырится. До меня волне явно не добраться!

Ну, устроился я. Ружье к каменной стенке прислонил, лапничку наломал, постель себе приготовил… Сапоги снял. А уж когда банку мясных консервов «Завтрак туриста» открыл да перекусил за милую душу, мне и вовсе хорошо стало…

«Переночую тут, — размышляю про себя, — спокойно, а завтра по заре и двину дальше».

Вдруг — в затишке между двумя накатами — я слышу: кто-то ко мне на площадку карабкается. Камни из-под него сыплются, стучат по скале, падая, да звонко так, кусты шевелятся, словно их дергают. Дальше — больше: слышу сопение… Кто же это такой от прилива спасается?!

У меня, должно быть, глаза сделались по ложке, смотрю: над площадкой медвежья голова поднимается! Глазки круглые, быстрые, а нос его любопытный, мокрый и черный, удивительно на заплатку похож, вырезанную из нового кирзового сапога…

Уставились мы друг на друга и на какое-то мгновение оба от неожиданности застыли. Не знаю, о чем медведь успел подумать, а я-то думаю: «Ну все… Сейчас он меня лапой как огребет, я и кувырк со скалы в воду… Плохо дело…» И похолодел весь. И про ружье забыл…

И надо же — вспомнил, как один мой знакомый, полярный летчик, очень смелый человек, довольно точно говорил: страх похож на серую шерстяную варежку, спрятанную где-то внутри живота, только варежка эта там не просто место занимает, а ворочается и щекочет. И от этого немного подташнивает…

А снизу вдруг волна ка-а-ак ударит! Глухо так, и такая в ней силища многотонная — аж скала дрогнула. И брызги вверх полетели. Нас обоих, словно из пожарного шланга, обдало. Медведь пискнул и бросился прямо ко мне в руки!

Вот уж и верно — у страха глаза велики! Никакой это и не медведь оказался. То есть медведь, конечно, но маленький, годовалый примерно медвежонок. Должно быть, от матери отстал, заигрался на берегу — его водой и прихватило, и напугало до смерти. Я не успел даже свой геологический молоток схватить на длинной ручке, чтобы его отогнать, — он ко мне прижался, как ребенок, голову прячет и только дрожит от страха — мелко-мелко, всей своей шкуркой…

Я погладил его осторожно: вдруг цапнет? Нет, вижу, ничего, терпит. Глаза закрывает и урчит вроде кошки, когда ту за ушами щекочут, только раз в десять громче.

А волна опять как даст! Накрыл я медвежонка своей курткой брезентовой, сам возле него угрелся, да так мы с ним — не поверите! — и задремали, под вой ветра и грохот прибоя. Только от каждого удара волны медвежонок во сне вздрагивал. Дышал он ровно, вежливо и так доверчиво ко мне прижимался…

Вот, думаю, какая удивительная история. Это же не в цирке, где дрессированные медведи за кусочек сахара всякие штуки вытворяют. Это же дикий зверь! А беда приперла — и к человеку сунулся. Доверяет…

Всегда бы так! Мирно…

Тут и светать начало. Над морем бледная желтая полоска расползлась, и ветер стал тише. Я осторожно, чтобы медвежонка не испугать, руку в рюкзак запустил, достал банку сгущенного молока, свой походный неприкосновенный запас, вскрыл ножом, к самому носу медвежонку поднес…

Он дернул своей кирзовой заплаткой, глаза сонно так приоткрыл, чихнул спросонья, язык высунул… Попробовал — и пошел вылизывать! Мигом банку опустошил, мне ни капельки не оставил. Да я на него и не в обиде, все ж таки ребенок…

Совсем рассвело. И отлив кончился — песчаная полоса вдоль берега засерела. Медвежонок мой облизнулся последний раз, вздохнул и бочком-бочком стал от меня пятиться на край площадки. Потом куцым хвостиком махнул — и только кусты зашуршали да камни снова посыпались…

Ушел…

А я некоторое время еще сидел, в себя приходил. Да ружье на всякий случай зарядил жаканом — круглой пулей на крупного зверя. Мир-то миром, а ежели поблизости мамаша моего медвежонка ходит — всякое может случиться…

В августе 19.. года я жил под Калининградом, на бывшем немецком хуторе. Сам город еще совсем недавно назывался Кенигсбергом, а когда-то, в седой древности, именовался по-славянски Крулевец.

Старый каменный дом прусского помещика средней руки был отдан под какую-то механизаторскую контору. Возле нее все время, сутки напролет, теснились различные самодвижущиеся агрегаты и шумела чумазая водительская толпа. Дорога, обсаженная двухсотлетними тополями, липами и вязами, кончалась у ворот, ажурные створки которых были сорваны с петель и бесприютно ржавели, прислоненные к массивным каменным столбам.

Дорога была узкой — прежде, видимо, еле-еле рассчитанной на проезд двух груженых фур или повозок, в свое время булыжной, а теперь небрежно заасфальтированной прямо поверх выпирающего кое-где булыжного основания. Современные жатки, комбайны, трактора на колесном ходу и иной сельхозтранспорт еле протискивался, словно бы в зеленом тенистом туннеле, по этой узкой дороге между двумя рядами деревьев, и от частых зацепов кора на многих из них была ободрана до белизны.

Дом, в котором жил я, выстоял не одну сотню лет. Стены его были сложены не из кирпича и не из обтесанных каменных блоков, а из разнокалиберных, разноцветных валунов и остроугольных каменных обломков, схваченных надежным цементом. Подозреваю, что прежде здесь размещалась конюшня или добрый коровник… А позднее с трудом были прорублены маленькие подслеповатые окна, скорее напоминала без переплетов, а сверху была устроена новая, надежная шиферная крыша, под которой мы и спасались в то лето от затяжных дождей…

А на крыше заброшенно мокло большое, просторное аистиное гнездо из крепких сучьев, почерневших от времени, холодных ливней и туманов, наплывавших с Балтийского моря. В этом гнезде сиротливо стоял на одной ноге одинокий нахохлившийся аист.