Лев Куклин - Год лошади (Сборник рассказов)

И вот уже лодка с рыбаками кажется продолговатой половинкой грецкого ореха… Небо было безоблачным, а светило — горячим и безжалостным. Прямые его лучи жадно ударили в раму, и светлый пчелиный воск стал быстро размягчаться и таять… Ветер начал легко срывать перья и оголять ячейки. Надежный воздушный поток не встречал сопротивления, и подъемная сила исчезала, подобно воде, которая неумолимо просачивается сквозь решето… Икар понял это и стал икать от страха. На его истошный крик Дедал смог вернуться не сразу. Он только увидел издали, что сын больше не планирует, а несколько раз перевернувшись в воздухе, переставшем быть опорой, теряя с рамы последние перья, нелепо изломанный, глухо ударился о поверхность моря. Плавать он не умел — сразу погрузился в воду. Его жалобный, словно у большой раненой чайки, крик подобно занозе застрял в ушах отца. У Дедала пресеклось дыхание. Тело сделалось непослушным и тяжелым, стало деревенеть, и он испугался, что рухнет за сыном. Если бы он мог, он бы закричал или застонал, но ни крик, ни стон нельзя было выдавить из одеревеневшей гортани. Он не мог ничем помочь. И не мог снизиться: это означало бы еще одну бессмысленную гибель. Неужели, о боги, его настигла кара за ту, давнюю вину? Неужели он платит собственным сыном за гибель талантливого племянника Тала?!

На слабой ряби виноцветного моря плавала только горстка мелких пестрых перышек… Так вот какова она — цена за горький путь познания и свободы! «Сынок… сынок… — мучительно и беспомощно взывал Дедал, делая широкие печальные круги над местом гибели мальчика. — Ну почему ты не внял моим советам? Почему?! Вот вечная проблема отцов и детей… Если бы можно было вложить в них свой выстраданный опыт! Но нет… Каждое поколение рождалось и будет рождаться вновь и вновь для повторения своих собственных ошибок. А ведь сыновья становятся крылатыми за наш, отцовский счет… Ах, сынок, сынок… Горе мне, горе!»

Дедал благополучно дотянул до берега. И там, в полном одиночестве, проклял тот день и час, когда в его мозгу зародилась сумасшедшая идея побега с Крита воздушным путем. Это был путь богов, и этот путь всегда оказывался преждевременным для человека. Он изломал и сжег свои крылья на пастушьем костре, и плакал от горького вонючего дыма, наблюдая, как трещат и плавятся в огне пестрые перья…

Дедал жил еще долго и счастливо. У людей странная память: давнее его преступление — убийство Тала — прочно забылось, но все помнили и прославляли нелепую смерть Икара. Глупые восторженные художники изображали на черно-красных вазах, как он, Дедал, привязывает юноше крылья, похожие на лебединые. Дедал только усмехался в бороду, начавшую седеть — и не поправлял невежественных художников. Этим неучам все равно бесполезно объяснять, что подъемная сила таких крыльев мала для человеческого тела… Дедал, повторяю, долго и счастливо жил в Сицилии, у царя Кокала. Он изобрел топор и бурав, принимал щедрые подношения современников, но никогда больше не возвращался к своему великому и печальному, летучему изобретению — дельтаплану…

Бык был белым.

Вероятно, кому-нибудь, особенно в такой жаркий полдень, он мог показаться огромной кучей сливочного мороженого. Однако, Эгина сознавала, что это не так… Он медленно топтался у выхода на арену древнего каменного амфитеатра, огражденную сделанными по специальному заказу стальными решетками. Под его тяжелыми копытами хрустел свеженасыпанный песок с побережья — тоже белый, с почти неуловимым розовым оттенком за счет обломков мелких ракушек. Влажный и хорошо укатанный песок. Когда Эгина шла по нему, под подошвами ее сандалий с золочеными ремешками, завязанными высоко над щиколотками, похрустывали нежные раковинки.

Бык был белым, за исключением большого пятна на мощной груди, которое казалось сероватым, словно бы у него под короткой шеей была подвязана мокрая салфетка. А вот его рога острые, длиною фута в полтора каждый, разведенные в стороны, тщательно отполированные и выкрашенные, сияли пронзительным ярко-алым цветом. Цветом крови.

Двое ассистентов (или — служителей?) в полном вооружении древнегреческих гоплитов, в высоких шлемах с гребнями из крашеных в разные цвета конских волос сквозь прутья решетки покалывали быка меж грандиозных ребер своими копьями, понуждая его выйти на середину арены.

Эгина — маленький, невольно съежившийся от страха комочек плоти с задних скамей амфитеатра, расположенного на склоне холма, казалась хрупкой белой бабочкой, случайно опустившейся в центре круга, очерченного прочной решеткой. Но задние, полуразрушенные и изъеденные солеными ветрами, а главное — временем, каменные скамьи оставались пустыми. В расщелинах между рядами росла жесткая упорная бурозеленая трава. Всего несколько десятков ярко одетых мужчин и женщин сидели в первых рядах театра, а ведь каких-нибудь два с половиной тысячелетия назад, в четвертом или пятом веках до нашей эры он вмещал на своих представлениях до десяти тысяч зрителей. Вернее сказать мужчин, ибо зрителями древнегреческих трагедий могли быть только мужчины, а женщинам под угрозой смерти! — было запрещено посещение подобных зрелищ. Даже на этом острове-государстве, небольшом клочке земли вдали от метрополии. И вот теперь — женщина стояла на древней сцене, превращенной в арену!

Бык, в последний раз глухо взревев от боли, тяжело переступая копытами, двинулся к ней, склонив массивную голову с огромными красными рогами. Цвета крови. Ничего не скажешь — на фоне белого песка это зрелище выглядело весьма эффектно! Зрители зааплодировали.

Порыв ветра с моря вздернул на Эгине коротенькую девичью тунику и показал зрителям, что под нею — только ничем не защищенное тело. В правой руке девушка неумело сжимала почти бесполезную игрушку — бронзовый клинок с двусторонним лезвием длиной не более восьми дюймов.

Белый бык вдруг всхрапнул, яростно копнул землю задними копытами и так же, набычившись, то-есть, с нагнутым лбом и выставленными рогами — бросил свою тушу на девушку. Быстро и неожиданно, словно каменная глыба, выпущенная из катапульты. Эгина чисто инстинктивно отпрянула назад, запнулась и упала на спину. Бык с разгона перескочил через нее. Мужчины и женщины в передних рядах оживленно засмеялись. Бык, звякнув рогами по стальной решетке ограждения, развернул свою тушу и начал принюхиваться, ударяя хвостом по бокам. Девушка вскочила, чтобы не быть растоптанной огромными копытами. Она вытянула вперед руку с клинком, словно умоляя животное пощадить ее и не приближаться.

Бык изменил тактику нападения. Он кидался вперед и тут же отскакивал. Впрочем, быть может, ему мешал солнечный блик, игравший на полированном металле клинка, потому что он встряхивал головой, словно бы солнечный зайчик попадал ему в зрачки. Тем не менее он постепенно, шаг за шагом, теснил и теснил девушку, которая отступала под его натиском — и наконец, почти обессиленная, коснулась спиной створки металлических ворот, выпустивших быка на арену. Она закрыла глаза. Бык сделал последний бросок… Большинство женщин, целуясь и рожая, закрывают глаза. И в минуту смертельной опасности — тоже. Но по чистой случайности красные широко расставленные рога уперлись в металлическую пластину створок, и тело девушки, как в капкане, оказалось зажатым чуть выше колен между их разведенными концами.