Дмитрий Казаков - Преступник

Николай вздохнул и принялся перечислять. Первый день был разобран по минутам, и он взялся за второй, начавшийся с наезда на старого алкаша. При каждом новом поступке Септимус качал головой, и Николай переходил к следующему. Мысли от напряжения путались, вспоминать становилось все сложнее.

– … с художником поговорил, – сказал он медленно, – картины его обругал. А потом…

– Стоп! – неожиданно прервал его Септимус. – А теперь – подробно, как ты с ним разговаривал!

Недоумевающий Николай пересказал короткую беседу у Художественного музея.

– Все ясно, – качая головой, сказал Септимус. – Вот за это ты тут и сидишь!

– За это? – вяло возмутился бывший предприниматель. – Это же ерунда! Меня никто за это не осудит, ну не понравились мне его картины, и что? Я же его не ударил даже!

– Ты сделал много хуже, чем ударил, – лицо Септимуса стало строгим и печальным. – Я даже могу сказать тебе, как сложится судьба этого юноши. Он бросит рисовать, пойдет в торговцы и всю жизнь посвятит тому, что будет зарабатывать деньги!

Николай слушал, как завороженный.

– Он будет, может быть доволен такой жизнью, но больше никогда не будет творить. А творца убил в нем ты, собственным неосторожным словом!

– Ну и… – Николай судорожно сглотнул, пытаясь собраться с мыслями.

– Не перебивай, я не закончил, – поднял руку Септимус. – Лучше бы ты убил его самого, так как в этом случае ты погубил бы лишь тварную материю, тело, рожденное другим человеком. Ты же загубил то, что в человеке от Бога, и тем самым убил самого Бога, его маленькую частичку!

Наступила тишина. Хозяин камеры сидел, насупившись, точно старый ворон, и синие глаза его были полны печали. Мягко потрескивали в очаге поленья.

– И за это я буду наказан? – осмыслив услышанное, спросил Николай.

– Ты уже наказан, – жестко ответил Септимус.

– Чем же? Меня кормят, трудиться не заставляют, – Николай картинно удивился. – Мне даже не холодно, да и одиночество, судя по всему, не грозит.

– Все верно, – старик улыбнулся, но в глазах его мелькнуло выражение, заставившее Николая вздрогнуть. – Но это все было бы слишком легко. Узник, которого мучают холодом, голодом или одиночеством, может подумать, что это и есть наказание, и на этом успокоиться. Он даже научится находить счастье в собственных страданиях. Ты будешь сыт, здоров, время от времени твоя камера будет соединяться с камерами других узников, но покинуть ее ты не сможешь. И скоро такая жизнь перестанет радовать тебя. А когда-нибудь потом ты поймешь, что именно совершил, и осознание того, что преступление не исправишь, поселится внутри тебя, точно червяк в яблоке. Ведь только внутренняя боль бывает истинной. Именно она и станет твоим наказанием…

– Не может быть, – прошептал Николай.

– Может, – кивнул Септимус. – На первый взгляд все выглядит не так страшно, но поверь мне, уж лучше бы я мерз в вонючей камере, голодая и кормя блох, чем жил бы все эти годы в этой роскошной тюрьме…

Он с тоской оглядел помещение.

– И что же мне делать? – спросил Николай. До боли в сердце хотелось пожалеть себя, бедного и несчастного, несправедливо лишенного свободы, но с холодной отчетливостью понял вдруг бывший предприниматель – не поможет.

– Жить, – пожал плечами Септимус. – Время от времени будешь общаться с другими узниками. Если захочешь – придумай себе занятие. Я вот пишу историю собственного мира…

Старик махнул рукой в сторону стола, заваленного свитками.

– Я понял, – убито пробормотал Николай, – пойду, пожалуй.

– Иди, – вздохнул Септимус, – если будет на то ее воля, то еще увидимся!

– Увидимся, – кивнул Николай и шагнул в полумрак прохода.

Когда Николай проснулся на следующее «утро», то в стене, напротив кровати, зияло овальное отверстие, в котором была видна знакомая белесая пленка. Узника приглашали в гости, но уже не к Септимусу. Книжный шкаф за время сна вырос чуть не вдвое. Из его чрева заманчиво поблескивали золоченые переплеты незнакомых книг.

Вздохнув, Николай сбросил одеяло и принялся одеваться.

Он был в тюрьме. Предстояло учиться жить заново.