Григорий Адамов - Тайна двух океанов. Победители недр

– Нина, послушай… Только ты ничего не говори Никите Евсеевичу! Обещай мне! Он вдруг захочет быть нашим начальником и запретит. Я тебе доверил… Пожалуйста!

– Хорошо, хорошо, обещаю.

Голос Мареева звучал бодро, хотя слышно было, что дышит он прерывисто, с трудом. Он сообщил, что у них все благополучно, по-старому. Они с Брусковым решили держаться на минимуме кислорода и для этого будут побольше спать, меньше двигаться, жить мирно и не спорить: для споров тоже нужен кислород… Как поживают Нина и Володя? Как идет торпеда?

Беседовали минут десять и разъединились.

– Ниночка, – сказал вскоре после этого Володя, – я все-таки поговорю с Цейтлиным. Ведь можно? Правда? Пусть он скажет… Ладно?

Пожав плечами, Малевская согласилась.

Торпеда шла со скоростью одиннадцать метров в час. Через киноаппарат виден был влажный известняк, который легко брался буровой коронкой и ножами. За обедом Володя заявил, что можно еще повысить скорость, но Малевская возражала:

– Не надо перенапрягать моторы, Володя. Мы и при этой скорости выигрываем часов восемь!

– Ну, что ты беспокоишься, Нина! Я ведь отлично знаю. Когда я вел торпеду в габбро, она делала по восемь метров в час и моторы работали на полную мощность, а теперь, смотри, – Володя указал на стрелку прибора, – еще десять процентов мощности не использовано… Я знаю… Ты не думай… Уверяю тебя, что скорость совершенно свободно можно довести до двенадцати метров. Мы сэкономим массу времени, и я смогу скорей отправиться обратно к снаряду.

– Ты вбил себе в голову эту мысль и не можешь, видно, забыть ее. Подожди, что еще Цейтлин скажет.

– Цейтлин разрешит. Он молодец! Он понимает.

– Не то, что другие… которые не понимают? – улыбнулась Малевская и тут же, с загоревшимися глазами заметила: – Можно будет отправить заодно Никите Евсеевичу немного кислороду. Правда, Володька? Торпеда ведь пойдет туда наполовину пустая! Он тогда сможет легко дождаться прихода торпеды за ним или бурильщиков.

– Ну да! Ну, конечно! – с восторгом согласился Володя, но Малевская, неожиданно рассердившись, оборвала его:

– Ну, довольно… Я и сама начинаю глупости говорить! Все равно Цейтлин тебе не разрешит и будет, конечно, прав… Наверное, бурильщики работают теперь вовсю.

Цейтлин действительно страшно рассердился, когда Володя, запинаясь, стал ему рассказывать о своем проекте. Он на него даже накричал. При этом он так тяжело дышал, сопел, отдувался, что казалось – у репродуктора работает паровая машина. Малевская, огорченная не меньше, чем Володя, машинально поддакивала и грустно злорадствовала:

– Ну, конечно! Я же говорила…

Под конец, накричавшись, Цейтлин сказал Володе:

– Ты и думать, Володька, не смей об этом… Вот… – Он опять засопел, помолчал, очевидно, вытирая пот на лице и шее, и добавил: – Да… Ты об этом молчи… И никому не говори… Ишь ты, какой храбрый! Вот тут отец тебя встретит. Он тебе всыплет. Да… Ты лучше скажи: когда вы будете здесь, на поверхности?

Чуть не плача от досады и обиды, Володя ответил:

– Мы теперь идем по двенадцать метров… Я хотел… Я хотел поскорее, чтобы скорее вернуться…

– М-да, понимаю… Головенка у тебя не глупая… Выходит, что торпеда будет здесь без малого через трое суток. Да обратно столько же.

– Обратно скорее, Илья Борисович, – с безнадежностью в голосе заметил Володя. – Потому что торпеда пойдет вниз и… и дорога будет мягкая…

– Верно. Что верно, то верно… Положим, двое суток. Значит, пять – пять с половиной суток… Постой, постой…

Из репродуктора послышались странное хрипение, кашель, всхлипывания: нельзя было понять, задыхается Цейтлин в припадке удушья или смеется. Среди этой каши диких звуков до Володи донеслось:

– Володичка… можно скорей… Честное слово… Ведь можно направить торпеду в шахту! Вот здорово! Шахта-то ведь прошла уже на двести семьдесят метров в глубину! Это сбережет торпеде в два конца сорок пять часов!

– Пра-а-вильно! – неистовым голосом закричал было Володя, вне себя от восхищения, но его перебил голос Цейтлина:

– Да не ори ты, сумасшедший! Ты, пожалуйста, не думай… Я бегу… Я еще подумаю… Я сейчас созову комиссию… Володичка… Володичка… Ты умница, честное слово… Целую твою головку, пионерчик мой дорогой… Я бегу… Через час будем опять говорить, тогда дам ответ… Я, кажется, сам начинаю с ума сходить. Ниночка, до свидания…

Казалось, сама торпеда сделалась живой, одухотворенной, полной нетерпеливого стремления вперед и вверх!.. Она жадно грызла, перемалывала и глотала породу, ее колонны дрожали от напряжения, выпирая торпеду кверху, туда, где ее ждали, считая часы и минуты. Лампочки пеленгатора вновь затеяли свою молчаливую разноцветную игру, направляя торпеду на новую, короткую дорогу – в шахту, прямо в шахту!

Нетерпение, радость, уверенность в победе, переполнявшие теперь камеру торпеды, перекинулись вскоре в шаровую каюту снаряда, в шахту, на поверхность и разлились по необъятной стране. Все расцвело и помолодело, новые силы влились туда, где, казалось, они были уже до отказа напряжены отчаянием.

В шахте шла непрерывная, радостная работа. В одну ночь были убраны оттуда все роющие, долбящие, сверлящие машины. На ее выровненном дне с лихорадочной быстротой вырастала площадка для приема и отправления торпеды. Подвозили баллоны с кислородом, устанавливали приспособления для новой зарядки аккумуляторов, монтировали краны для подъема и поворота торпеды.

Гирлянды зеленых ветвей, ярких цветов, разноцветных лампочек обвивали сверху донизу круглые железобетонные стены шахты. Цейтлин не выходил из нее, горя от нетерпения, забывая об отдыхе, пище и питье.

Торпеда бешено рвалась наверх. Как в масло, врезались ее коронки и ножи в рыхлый песчаный пласт, давно сменивший известняк. Несколько десятков метров лежали над ней последней податливой преградой.

Со всех сторон Советского Союза по железным дорогам, на самолетах, автомобилях, электромобилях прибывали в Красноград жаждущие видеть героев подземного мира, присутствовать при их возвращении на поверхность после стольких испытаний.

Фабрики, заводы, дворцы культуры, научные и профсоюзные организации отправляли многочисленные делегации и экскурсии со своими знаменами, оркестрами, хорами. Все помещения агрогородка – его единственная гостиница, его клубы, школы, театр – переполнены до отказа. В обширных садах и скверах, на лугу у небольшой речки раскинуты палатки, строятся шалаши, живописные группы располагаются на траве, под деревьями. На несколько километров в окружности все запружено народом. Ночью вокруг города пылают огромные костры, в воздухе стоит мощное гудение неисчислимых толп, звенят восторженные речи, вспыхивают песни и пляски, гремят оркестры.