Валентин Франчич - Безумный лама

Скажете, то был сон, что я увидел в нем? Я увидел, как слева в полосу лунного света начала постепенно выдвигаться тень хвоста. Когда последняя достигла середины, стала выползать и остальная часть силуэта, имевшая почему-то шаровидную форму…

Мак-Корд показал, как выглядела тень.

Бесшумно схватив револьвер и не сводя глаз с тени, я спустил ноги с койки. И, клянусь, я никогда не испытывал такого ужаса, какой овладел мною, когда тень превратилась в профиль человеческой головы… головы с длинной косой. Вы себе представить не можете, каким громовым эхом отдался мой выстрел в этой каюте! Я выскочил на палубу, и тень моя длинным, тонким изломом упала на палубу и внешнюю стену каюты. Ни звука, ни шороха в целом мире; только бледные, призрачные волны, уходившие назад, да паруса, словно крылья духов, поднимавшиеся к небу… И каждый предмет в этом ужасном, мертвенном освещении. Дальше, в тени парусов, скользила фигура человека в кимоно, какие обыкновенно носят китайцы.

Я выстрелил снова, но промахнулся, потому что, когда дым рассеялся, на палубе никого не оказалось, я бросился к тому месту, где фигура исчезла, и нашел желтую кошку.

Она сидела на бугшприте, тщательно приглаживая лапками голову. Вид ее привел меня в бешенство. Я приставил дуло револьвера к ее голове и спустил курок. Осечка! Я говорю факт, Риджвэй. Это подействовало на меня отвратительно. Тогда она стала ходить за мной по пятам. Я не мог избавиться от нее. Я уселся на рулевом ящике. Она пришла и села напротив, не сводя с меня взгляда. И так просидели мы около часа, созерцая друг друга. Риджвэй, я знаю, что вы недоверчиво усмехнетесь, но, уверяю вас, внезапно она исчезла. Не знаю куда, как, но испарилась, как дым. И с тех пор я не видел ее…

— А китаец?.. — спросил я, заинтересовавшись рассказом…

— И его не видел. Но я думаю, смейтесь, если хотите, что кошка и китаец одно и то же…

Вдруг Мак-Корд поднялся, подошел к двери и прислушался.

— Слышите? — спросил он шепотом.

— Что? — таким же шепотом отвечал я.

— Кто-то ходит…

Я прислушался, в свою очередь: тишина. Прошло так несколько мгновений. Внезапно раздался легкий всплеск воды, словно кто-то бережно спустился в воду.

— Слышите?

Я подтвердил.

Мак-Корд похож был на больного. Глаза его сверкали отраженным светом висевшей над столом лампы, еще более подчеркивая сильное нервное возбуждение, овладевшее им. И вот напряженную тишину ночи прорезал дикий, отчаянный вопль, в котором слышался безнадежный ужас покинутого существа.

Он достиг самых высоких нот, сорвался и, медленно модулируя, звук сошел на низкий, мрачно-трагический басовый оттенок.

— Кошка! — вскрикнул Мак-Корд, выбегая из каюты. Я последовал за ним. Когда глаза привыкли к темноте, мы различили силуэты мачт, сложным узором снастей отразившиеся на фоне ночного неба, часть палубы и борта, обращенную к гавани. Еще немного и мы увидели бегавшую там взад и вперед и исторгавшую безумные вопли кошку; подле нее лежал какой-то темный, бесформенный предмет, который, когда мы подошли, оказался серым кимоно, китайскими туфлями, свертком с револьверами и какими-то бумагами, сваленными в одну кучу.

Спустя минуту мы уже снова сидели в каюте.

— Теперь мне все понятно, — со вздохом облегчения сказал Мак- Корд: — китаец все время находился на судне, и кошка была с ним, сознавая, что в человеке ее спасение…

Одного не пойму: почему из всего экипажа уцелел только один китаец и каким образом я не мог открыть его логовища? Что вы скажете, Риджвэй?

— Да, это странно… Затем, случай с Бьернсеном. Мне кажется, Мак-Корд, что он не упал, а был сброшен в море. Вы слушаете, Мак-Корд?

Но Мак-Корд не ответил: он спал.

Несколько месяцев назад, в «Возрождении» был помещен отзыв о первой — но уже посмертной — книге нашего соотечественника Валентина Франчича. Это был сборник очерков полуфилософского, полупублицистического порядка, выпущенный на французском языке. Последнее обстоятельство, равно как и несколько случайный отбор очерков, не давали возможности высказать об авторе определенное суждение. Ясно было, что безвременно погибший Франчич был человеком живого ума, и главное — немалого вкуса и культуры. Но был ли он писателем, в особенности, русским писателем — сказать было нельзя.

Сейчас, также на иностранном языке (на этот раз — немецком) вышел роман Франчича «Красная Голгофа») [5] Valentin Frantschitsch. Das Rote Golgotha — Mulhouse, 1938. . По прочтении его, всякие сомнения отпадают и сожаление о том, что Франчич был неизвестен при жизни, значительно возрастает: он, конечно, был писателем подлинным и одаренным. Таланту его не удалось развиться — роман написан неровно, рукой явно неокрепшей, неуверенной. Приемы Франчича местами слишком по-ученически очевидны, местами не оправ даны содержанием, сбивчивы. Построение не вполне связное, объективное повествование сбивается то на чисто документальное описание, то на психологическую исповедь. Чувства и мысли героев книги не всегда убедительны, разговоры их растянуты и занимают несоразмерно большое место. Но за всем этим, в романе ощущается живое творческое дыхание, серьезное внутреннее усилие и формальное своеобразие, которое, развившись, могло бы стать действительным мастерством.

Положительно надо ответить и на второй вопрос, возникший после выхода первой книги Франчича: он был несомненно русским писателем. По-видимому, роман не переведен, а написан непосредственно по-немецки, но по существу это дела не меняет: так писать может только русский человек, знающий русскую жизнь, воспитанный в лоне русской культуры. И не только содержание романа, действие которого происходит в России, создает это впечатление, а весь тон книги и сама писательская манера Франчича. Главные герои его книги — русские интеллигенты дореволюционного времени, спорящие о социальных проблемах и о том, прав ли был Иван Карамазов; Иван Муравин — писатель, посещающий петербургские литературные круги поры символизма. Две различных среды, но, по-видимому, Франчичу обе были отлично знакомы и по-своему близки. В отношении формы, литературного «ремесла» он, впрочем, ближе к Толстому, чем к Достоевскому или символистам. Толстовское влияние порой даже чересчур заметно, хотя бы в началах и концовках глав или в диалогах, невольно напоминающих «Войну и мир». Франчич по Толстому учился тому, как пишутся романы, и не успел пробиться сквозь учебу к своему собственному стилю, к личной, неповторимой манере. Но сам выбор учителя и серьезность, с которой Франчич перенимал у него не одни лишь внешние приемы, а и более глубокое отношение к изображению жизни — гарантия того, что Франчич пробиться бы мог. Проблески авторского своеобразия в книге достаточно очевидны.