Андрей Дмитрук - Смертеплаватели

Алексей.Знаешь, в моё время, пожалуй, уже переставали мстить. Я встречал такое мнение: даже самого жуткого преступника больше раза не накажешь. Смерть нивелирует вину; она одна и та же и для пьяного дурня, пырнувшего кого-то ножом, и для истребителя миллионов. То же и с пожизненным заключением… У нас вообще старались не карать, а перевоспитывать, в крайнем случае лечить. Взять хотя бы Балабута — я же тебе рассказывал про его, с позволения сказать, «отсидку»…

Виола.Разумно. Дальше прогресс судопроизводства пошёл именно в этом направлении.

Алексей.Чудненько, — но ведь до сих пор не было Общего Дела! В мир вернулась уйма людей, которые привыкли совсем к другому. Привыкли мстить за свои обиды, и мстить кроваво… Ну, я понимаю, что вы ни за что на свете не разрешите, скажем, градации казней в зависимости от тяжести преступления. Но ты объясни это армянину, увидевшему живым янычара, который вырезал всю его семью с малыми детьми! Ответь-ка ему, — почему этого янычара, дожившего до глубокой старости благополучно и безнаказанно, сегодня, в эпоху всеобщей справедливости, не терзают раскалёнными щипцами?!

Виола(с крайней серьёзностью). Отвечу — но не ему, а тебе. В традиционных обществах обычное право, конечно, сохранится. И привычные формы наказания, — чтобы не было шока. Только будем всё это потихоньку… как бы это выразиться? Размывать. Даже и столь немилые твоему сердцу призраки в ход пустим. Уже, кстати, применяли: в двух-трёх развёртках являлись ангелы и останавливали палачей… В любом случае, любые варианты наслаждения чужими муками будем пресекать, как развращающие душу. Даже карая отпетого злодея, нельзя давать понять, что человек малоценен и можно безнаказанно надругаться над ним.

Алексей.Тут, пожалуй, соглашусь. Разврат душевный ужаснее всех прочих.

Виола.А хочешь ещё один парадокс? Чем цивилизованнее суд, тем меньше он руководствуется чувствами потерпевших. Судьи понимают, что они не наняты в качестве киллеров, например, тем же армянином; они просто избавляют общество от опасного субъекта. В эпоху Первой сорцреволюции даже пытались заменить понятие виновности понятием «степень социальной опасности», это было неглупо.

Алексей.Да пускай сто раз так… но что ты сейчас будешь делать с несчастным армянским отцом? Или с узником Освенцима, встретившим где-нибудь в кафе розового и цветущего эсэсовца, который отправил его в газовую камеру?…

Виола.Честно? Не знаю, что я буду делать. Ну, не дам броситься друг на друга и вцепиться в горло, это точно… Знаю одно: впереди миллионы лет. Достаточный срок для какого угодно живоглота, чтобы превратиться в нормальное разумное существо, вполне этичное. И для любого страдальца, чтобы переосмыслить своё отношение к мучителю — тем более, видя его раскаяние и исправление. А если злодей всё-таки окажется слишком упрямым и будет пытаться здесь воплотить какой-нибудь кровавый бред… (Помолчав и загадочно усмехнувшись.) Мы сочтём, что у него слишком далеко зашёл процесс обесчеловечения. Душевного некроза. Для таких у нас есть очень своеобразный способ нового воскрешения. Как-нибудь ознакомлю…

Алексей(пристально глядя на губы Виолы). Честно говоря, сейчас я бы хотел ознакомиться кое с чем другим…

Виола.Не возражаю.

Внезапно резко подавшись вперёд, она обнимает Алексея и надолго припадает губами к его губам. Видя это, впервые проявляет свои чувства — хмурится и отворачивается старик-аскет у воды.

Разбухшее вишнёвое солнце скрывается за крышами. Неповторима сиреневая мягкость индийских сумерек.

Ахав был раздражён и напуган, но пока что старался этого не показывать, пряча все чувства под бесстрастной маской разрисованного лица. Батабы и военачальники за спиной волновались откровеннее, переглядывались; он слышал их шёпот.

Ахав нетерпеливо махнул рукой в их сторону; бормотание прекратилось, но ему от этого легче не стало…

Он явился на свет вполне взрослым в тесной, загромождённой странными предметами комнате, где со стены глядели лики неведомых богов, а у стола сидел старый бледнокожий мужчина, толстый, словно придворная танцовщица, сплошь одетый в плотную чёрную ткань. Непонятный, ровно-яркий свет без открытого пламени горел под колпаком настольного светильника. Воскресший помнил свое имя и то, что в первой, давным-давно прерванной жизни он был сначала храмовым рабом, а затем Священной Жертвой. И ещё знал откуда-то, что должен подчиняться каждому слову мрачного толстяка, жреца-ахкина Юм Симиль — Господина Смерть…

Поначалу старик говорил вещи, несомненные для Ахава. Главное дело людей — жертводаяния; лишь ублажая богов своей кровью, показывая, что ради их благосклонности мы готовы на муки и на смерть, можно получить от них настоящую помощь. Хороший урожай маиса, богатая охотничья добыча, здоровье детей, — всё это можно выпросить, лишь взобравшись по восходящей лестнице боли…

Но далее чёрный жрец поведал то, что наполнило душу Ахава жарким, хотя и скрытым гневом. Оказывается, воскрешён не он один; могучие колдуны, о которых не ведали майя, возвращают к жизни весь их исчезнувший народ, а также и другие вымершие племена. Толпы оживших иноплеменников заполняют мир; у них — другая вера, иные, ложные боги и обычаи. Этих людей много, и они сильны: скоро, будто вышедший из берегов океан, чужаки заполонят земли майя. Когда-то заморские демоны, приплывшие в крылатых домах, вторглись в страну и сделали сынов Кукулькана своими рабами. Пришельцы отобрали жён майя, сломали старую веру, почти что стёрли народ с лица земли; сейчас может случиться ещё худшее. Соблазны жизни ради тела , без жертв и крови, в тупом плотском блаженстве, — эти соблазны опаснее железных мечей. Да, будут сытные блюда на столах, будет золото в сундуках и на одежде, — но всё это не остановит, не отсрочит гибели. Вновь живущих майя боги покарают самым страшным: исчезновением! Приняв чужие обычаи, чужую, обманно сладкую жизнь, незаметно растворятся они, будто крупинка соли в колодце-сеноте, в море иных рас. Всё равно как если бы пришельцы перебили весь священный народ до единого. То, против чего бессчётное число лет боролись майя, принимая неслыханные муки, радостно всходя на жертвенники, — свершится!..

Готовя большой праздник, Ахав велел горожанам украсить большую пирамиду новыми узорами и масками, подновить венечный храм. Работы пошли быстро, помогло общение с белыми — испанцами, жившими в большом городе за лесом; новые твёрдые инструменты резали камень, словно глину. Хотел того вождь, или не хотел, но мир стал шире, и люди приносили в город все новые знания, навыки, острые вольные мысли, — и, несмотря на страшные угрозы и даже казни, девушки всё чаще убегали с чужеземцами…