фантЛабораторная работа - Основной конкурс (5 конкурс)

- Эй, там, - орет он, полуобернувшись к своим. – Быстро сюда мне таблички и царапалку!

Какой-то юный воин тут же рысью доставил все требуемое. Мальчишка дрожал от возбуждения и счастья: надо же, дозволили участвовать в тако-ом зрелище! Почтительно подал все это добро своему вождю, а тот, едва перехватив, швырком отправил мне под ноги две деревянные вощеные таблички и костяной стилюс.

- Вот, - сказал он, - поэт. Садись-ка своей голой жопой на эту голую землю – думаю, тебе это привычно, ведь нет у тебя ничего… И напиши вот сейчас восхваление мне, оду о великой моей победе. Можешь хоть в четыре строки, мне плевать. Напишешь хорошо – я не буду слишком веселиться в твоей столице. Ну, запрещу моим воинам насиловать девиц, например. Только баб. Или… не буду убивать детей, хотя это лучший способ стереть с лица земли твой народ. Дети будут рабами, девицы и бабы рабынями. Хороших рабов даже не бьют. Плохих – даже убивают. И это всегда понимают сразу даже те, кто стал рабами только что.

Он уже, кажется, не слушал шепот бога ему в ухо. А может, наоборот, слушал – но тогда я сильно, сильно разочарован в Воителе. Мой враг не увидел, не почувствовал, как моя армия двинулась ближе… на полшага… на шаг… еще на шаг… Вот-вот кто-то ткнет меня в спину краем опущенного – пока еще – щита…

Я ведь действительно сел наземь – стоя писать на табличках неудобно.

И я подумал о том, что Воля Богов – непостижима для нас: боги действительно желают, чтоб я накарябал сейчас хвалу этому… дикарю? И тем избавил свой Город от лишних страданий?

Эх, какой просчет, боги.

Я не могу писать-то.

- Что ты, поэт, не шевелишься даже? – звенит надо мною юный, но слегка уже ржавый от вечного ора на воинов голос, - Музы оставили? Или не хочешь спасти свой народ?.. Давай, напиши, как я велик и славен, и я даже в живых тебя оставлю. Ты смешной такой. Будешь нам сочинять всякие забавные штучки… Не, ты правда не хочешь спасти свое Отечество? – голос будто становится выше, все более мальчишеским, безжалостным. Так у мальчиков рвется вверх дурной голос, когда они торжествуют над мухами, щенятами, ровесниками-калеками…

Моя армия стонет от унижения, я слышу, слышу! Стратег, оказавшийся поэтом – конечно, это то же, как если б он оказался уличной девкой.

Да мало ли что я хочу или не хочу. Другое дело, что не могу.

- Воск совсем засох, - говорю я. И это правда. – Не могу я писать. Таблички долго лежали, наверное, воск как камень.

В руке у меня стилюс, его острый кончик еле царапает затвердевшую поверхность, след и не виден почти.

- Надо размягчить? – мой враг подходит, наклоняется и… смачно харкает на табличку.

Вот после этого должен был раздаться счастливый, радостный, торжествующий гогот врагов…

Но не раздался. Я не понял, как это произошло, сам не понял, но – я вдруг схватил его левой рукою за длинную светлую прядь и дернул, резко потянул вниз – а стилюс, который сжимала моя правая, воткнулся – вошел до лопаточки, которой затирают кривые записи – в его веселый светло-серый глаз.

И мне в тот миг, помню, было совершенно плевать, кого из богов я сим действием оскорбляю, хоть Воителя, а хоть и Отца Нашего, Хозяина Молний..

А после того я совсем ничего не помню, потому как он на меня рухнул всей своей тушей коня-двухлетки.

Это потом оказалось, что мы победили – воины-то наши как увидели, что он свалился, так разом поперли доказывать, кто чьих баб насиловать будет и чьи дети станут рабами.

Меня не затоптали потому, что тщательно обегали, обходили нас двоих – его мертвого и меня никакого – так, словно мы заразные. Причем заразить можем безумием. Сейчас вскочим и начнем, и начнем стихи писать, стихи читать, читать, писать, читать…

А когда я в себя пришел – подумал, что, боги еще не досмеялись?.. Надо мною плясал какие-то плавные танцы с чашами, примочками и еще не знаю как назвать с чем мой любимый старый брехун.

- Ну порадовал, - бормотал он, - ну утешил!.. А такой слабыш, такой хромыш! А оказался вон какой звезденыш! Кто б мог подумать! Кто б мог…

- Если б из вас вообще кто-то что-то мог, бог не выбрал бы стратегом меня, - просипел я. Мне было погано. Очень. Хуже, чем там, где слепили солнце с небес и броня врага. – Уйди отсюда.

У нас жрец Воителя никого, кроме стратега, слушаться не обязан. Я впервые в жизни приказал этому старому подонку убраться. Если я еще стратег, он меня послушается. Обязан.

- Э, - он захлебнулся возмущением, - ты не забывайся, ты!.. Это ведь я сказал, что…Это мне ты обязан…

- Это ТЫ мне обязан, что тебя дикарята еще евнухом не сделали, - сказал я. – Пошел вон отсюда. Нам с Воителем толмачи не нужны, сами разберемся.

Он явился сразу после того, как жрец, возмущенно что-то покряхтывая, исчез, для скорости подобрав полы своего пурпурного плаща.

- Ну наглец, - улыбался Воитель. Но как-то сдержанно. Хотя глаза у него задорно сверкали. – Ну поэт… Слышал, что тебе твоя победа подарила?

- Головную боль пока что.

- Вот балда! Там трофеев!.. И золото! И коняги ихние кровные, которых они всю жизнь растят, холят-лелеют – и они быстрей ветра, лучше друга!..

- Бог, а говоришь «ихние»… Хотя что с тебя, воителя, взять…

- Дальше слушай! Землю они дают свою – всем твоим воинам по сотке, тебе десять! И баб, и девок наши ребята увели – целый год можешь каждый день менять одну белокурую на другую синеглазую… Все твое, стратег! Бери, выбирай, дари, раздавай! Тебя сейчас уже сограждане на руках носить готовы – если б не боялись, что ты от этого помрешь совсем! А наши ребята тобою гордятся – вот, сперва-то смеялись, а он-то!.. хоть и этот, поэт…

- «Наши»? У тебя нет наших и ваших, сам говорил… И кроме того – вы все забыли спросить меня…

Несмотря на дикий треск в башке, словно там кто-то сухие ветки ломал для костра, я приподнялся на локте.

- Вы позабыли меня спросить…

- О чем? – поднял Воитель свою красивую, но перерубленную тонким шрамом бровь.

- А о главном. Оно все это мне НАДО?!

Я не понял, что произошло.

Он посмотрел на меня так, как мы, молящие о защите, справедливости, милосердии, избавлении от бед смотрели на мраморные статуи его и его родных. Бессмертных.

Он миг, но выглядел очень жалким. Он, бог… передо мною, козявкой, поэтом, скотинкой бессмысленной… Его лобастая башка поникла, нитки коротких кудрей прилипли ко лбу от испарины. Боги потеют?!

Но он все же взял свое. Выпрямился, поглядел на меня по-прежнему надменно.

- Ты кой-чему научил меня… стратег. Больше никогда в жизни не возьму в стратеги поэта… Прощай, больше ты меня не увидишь.

- Уже соскучился, знаешь…

Он рассмеялся и растаял в какой-то тени. Но я успел заметить кое-что.

Теперь в его широкой улыбке недоставало уже двух передних зубов.