Виктория Воробьева - Юнона

Она сжала виски ледяными пальцами. Если закрыть глаза, можно представить, что это сон. Что сейчас она проснется, и окажется, что все в порядке, что она просто лежит лицом вниз, уткнувшись носом в подушку. И можно будет перевернуться и вдохнуть полной грудью вкусный свежий воздух… Нэлл против воли глубоко вздохнула, скривилась от боли и открыла глаза.

Ничего не будет. Это не сон.

Они все умрут. Том, Марика, Линда. Дэн, Алекс, Пиркко… все.

Нэлл сняла шлем, пошла в санузел, еще раз прополоскала рот. Высунула язык. Он был желтовато-коричневый от налета. Один из классических симптомов, маркер развития болезни… Будь все проклято.

Она вернулась в комнату, прилегла на кровать. Что же ей делать? Надо чем-то занять себя, чтобы не думать о смерти, о той черной бездне без света, воздуха и надежды, что ей приснилась ночью и теперь приближалась с каждым часом. Подготовить статью она уже явно не успеет, да и жалко тратить на это последние часы жизни. Написать письма маме и Мэри Митчелл? Написать завещание? Подписать-таки с Томом брачный контракт?

При мысли о Томе горло свело судорогой, совсем не связанной с болезнью. Ее вдруг захлестнула мучительная жалость к себе, жалость к нему, горькая обида на то, что они ничего не успели — и она разрыдалась всухую, без слез, уткнувшись лицом в подушку, а легкие рвало болью при каждом судорожном всхлипе. Она вспомнила, как не хотела отдавать Точку, не хотела покидать станцию, чтобы не расставаться с Томом — а сейчас это казалось глупым детским капризом, сейчас она легко приняла бы и разлуку, и смерть, только бы знать, что он спасется, что он останется жив…

Звякнул вызов по громкой связи, и Нэлл приподняла голову. Надо было подойти и принять звонок… надо было взять себя в руки.

Она слезла с кровати и сделала три шага до ложемента. Надела шлем. Хотела сказать «да», но голоса не было — из горла вырвалось невнятное сипение.

— Вся система воздушных фильтров набита спорами этой дряни, — сообщила Марика. Ее голос тоже был хриплым, но, по крайней мере, она не рыдала. — Как оказалось, условия внутри фильтров благоприятны не только для цианобактерий, но и для европейских экстремофилов… не говоря уже про то, что ультрафиолет, даже жесткий, их не берет.

— Значит, заразились все? — справившись со своим голосом, спросила Нэлл.

— Да, еще вчера. Судя по развитию клинической картины, мы дышим этими спорами уже часов двенадцать-четырнадцать.

Нэлл посмотрела на часы — было начало седьмого утра. 12-14 часов назад — это четыре-шесть часов дня… пара часов после атаки.

Ее накрыла новая волна озноба.

— Похоже, наш общий друг решил не бить нас тапком по одному, а просто посыпать дустом, — насмешливо заявил Алекс Зевелев и глухо закашлялся. — Что ж, это лишний раз говорит о его разумности.

— Причем здесь «наш общий друг»? — с досадой спросила Нэлл.

— Притом, что станция отработала двадцать три года без единого случая заражения кого-либо из членов экипажа. А тут — надо же какое совпадение! — в день и час атаки Си-О заражаются все. Вы верите в такие совпадения, Нэлл?

Нэлл растерялась.

— Нет, Алекс, вряд ли это Си-О, — медленно ответила Марика. — Как-то это на него не ложится.

— А Вы уже знаете, что на него ложится, а что нет?

— Ерунда! Откуда у этой углеродной твари европейские экзобактерии? — раздраженно и сипло отозвалась Линда. В их дискуссию включалось все больше членов экипажа. — Сначала она торчала в недрах Ио при температуре в тысячу двести градусов. Потом мелкой нарезкой летала вокруг, получив дозу радиации, которая убьет даже Deinococcus radiodurans. Она еще ни разу не пролетела мимо Европы.

— Юнона тоже ни разу не пролетела мимо Европы, — возразил Зевелев. — Однако европейские бактерии у нас есть.

— Так может, Си-О их у нас и взял? — спросил Дэн.

На десяток секунд в эфире наступила тишина.

— «Ноев Ковчег», — прошептала Линда.

Марика выдала несколько слов — то ли по-русски, то ли по-болгарски. Алекс вроде бы рассмеялся — и тут же зашелся глухим лающим кашлем.

— Причем здесь «Ноев Ковчег»? — раздраженно спросил Макс.

Нэлл вспомнила седьмой «северный» стыковочный узел и камеру, с помощью которой она наблюдала за спасательной операцией. Близкий черный корпус «Ангела», яркий солнечный блик, очерчивающий его по краю, и три серебристые фигурки в скафандрах, летящие на фоне звездной бездны.

Линда прорыдала несколько немецких ругательств. Судя по голосу, она была близка к истерике:

— Надо немедленно сообщить Руперту про «Иглу»! Им нельзя возвращаться на Землю, они ведь тоже наверняка подцепили…

— Вы объясните, наконец, в чем дело?! — рявкнул Гринберг и тут же глухо, мучительно закашлялся.

— «Ноев Ковчег» исследовал скорость деградации европейских экзобактерий в условиях открытого космоса, — ответила Марика. — Мы экспонировали образцы льда с различными штаммами и их сочетаниями прямо на поверхности модуля… и «Ангел» врезался в ось именно там.

— Ты хочешь сказать, что мы сами притащили эту заразу на станцию? — спросил Дэн. — Когда ходили за Мишелем?

— Боюсь, что да, — тихо ответила она.

— А «Игла» тут причем? — резко спросил Макс.

— Видишь ли, они не деградировали, — вздохнув, продолжила Марика. — За полтора года они заполнили весь субстрат и выбросили на поверхность льда спороножки. Боюсь, вся северная стыковочная ось заражена… а может быть, и вся внешняя поверхность Юноны. И если это так, то «Игла» может принести эти споры на Землю.

— Привет, мама. Мне очень жаль, но у меня плохие новости. На станции эпидемия — европейские экзобактерии попали в систему воздушных фильтров. Мы все заболели, и боюсь, долго не протянем. Еще день, может быть, два.

Я хочу сказать тебе спасибо за все, что ты для меня сделала. Я благодарна тебе за то, что ты всегда была готова меня поддержать и при этом не пыталась ограничить мою свободу. За твой оптимизм и умение радоваться жизни в любых обстоятельствах. Я очень люблю тебя. Постарайся не очень горевать, ладно? Я ни о чем не жалею. Ни о том, что работала с Майклом Бейкером, ни о том, что попала на Юнону. Я была здесь счастлива, так, как не была счастлива на Земле.

Когда твой дом будет построен, посади под окнами канадский клен. И если после смерти есть хоть какая-то жизнь, я обязательно дотянусь до него и до тебя через него. Хорошо? Обещаешь? Я люблю тебя. Я очень-очень сильно тебя люблю.

Нэлл выключила визор и неудержимо, мучительно закашлялась. На каждом судорожном вдохе легкие разрывало болью, эхом отдающейся в горячей, будто скованной обручем голове. Рот наполнился отвратительной вязкой слюной. Нэлл, пошатываясь, добралась до санузла, сплюнула в воду, прополоскала рот. Потом выпрямилась и посмотрела на свое отражение. Бледно-серая кожа, покрасневшие глаза, двумя пятнами — лихорадочный румянец на щеках. Красавица.