Алексей Биргер - Стеклодув (неполностью)

В общем, как я сейчас прикидываю, сопоставляя смутные детские воспоминания о тех днях и событиях с теперешним их осмыслением, все завертелось, набирая ход, в пятницу тринадцатого, не иначе. А видеть в этом тайный знак или нет, решайте сами.

В понедельник (будем считать, что это был понедельник) отец с матерью отправились на работу, на сей раз меня с собой не взяв. Мне велели, как водилось в таких случаях, играть только дома и на участке, не шалить, за забор не выходить, съесть котлеты, выпить кисель и прочее. Ну в этом плане я уже был достаточно самостоятельным.

Хотите знать, чем я занялся? Я устроился на прогретом солнцем крылечке и стал пускать мыльные пузыри, взбив густую мыльную пену в алюминиевой мисочке. Я воображал, будто выдуваю настоящие новогодние шары, а не пузыри, живущие одно мгновение. Пузыри уплывали в воздух один за другим, они были радужные и радостные, я любовался ими, и для меня это было даже не игрой, а скорее тренировкой, постановкой правильного дыхания.

Может быть, я радовался и тому, что есть стекло, нечто эфемерное, обретающее долговечность особым и волшебным образом, хотя в момент, когда стеклянный шар только образуется, его жизнь кажется такой же хрупкой, как и жизнь мыльного пузыря. В улетающих пузырях отражались и листья, и небо, их радужные переливы подкрашивались самыми неожиданными оттенками… А потом мне показалось, будто в одном из них отразилось чье-то лицо. И я повернул голову.

С улицы, облокотясь на калитку, меня разглядывал мужчина, очень странный для наших краев. Одет он был в умопомрачительный костюм — даже я сразу понял, что костюм у него очень хороший и дорогой. Выбрит этот человек был так гладко, будто ему вообще не приходится бриться, настолько розовой и ухоженной была кожа. В воздухе вокруг него почти неуловимо витал тончайший аромат. Он улыбался, но глаза при этом казались холодными. На мгновение в лучах солнца ярко блеснули большие золотые часы на его руке — так ярко, что даже чуть-чуть ослепили меня.

— Сразу видно, что ты из семьи стекольщиков, — проговорил незнакомец. Только сын стеклодува станет с таким тщанием и серьезностью следить, как получаются у него мыльные пузыри — игрушечное подобие стекла.

Я молчал, растерявшись и не зная, что отвечать. Возможно, меня смутила манера его речи. Она была безупречно правильной, так правильно не говорят даже дикторы телевидения — только герои плохих книг. И от этой правильности возникало странное ощущение, будто каждое его слово — маска, надетая на совсем другое слово, непроизнесенное, будто этому человеку было легче разговаривать на каком-нибудь грубом жаргоне, и оттого он так тщательно контролирует себя. Больше того, как я теперь понимаю, что за правильностью его речи проступала удивительная безликость. Ведь как бы правильно человек ни говорил, где-то в его речи всегда промелькнет след его происхождения: северное «оканье», южное «аканье» или другие приметы. А за этим, на первый взгляд, безупречным господином не чувствовалось ничего — ни места, откуда он родом, ни сословия, к которому он мог принадлежать.

— Интересно, а чем, по-твоему, мыльные пузыри отличаются от стеклянных шаров? — продолжал он.

— Ну… мыльные пузыри — это понарошку, — ответил я.

Он рассмеялся.

— Мыльные пузыри — это стекло понарошку, так? И чем же это «понарошку» отличается от всамделишного стекла? Можешь сказать?

— Стекло — оно прочное и навсегда, — стал объяснять я ему, как маленькому: мол, взрослый дядя, а таких простых вещей не понимает! — А пузыри, они сразу лопаются, их на елку не повесишь, и ничего с ними нельзя сделать.

— Справедливо, — согласился незнакомец, продолжая улыбаться. — Вот только… зря ты говоришь «навсегда». Любой стеклянный шар когда-нибудь тоже разобьется. Лопнет, понимаешь? Бах — и нет его. И что тогда останется?

— Осколки, — хмуро сказал я. Этот дядька начинал мне надоедать и вызывать раздражение.

— Нет, — сказал он. — Не осколки. Подумай хорошенько. Подумай, почему я здесь.

— А почему вы здесь? — спросил я.

— Может, чтобы на тебя поглядеть и убедиться, что с тобой все в порядке. Слух о тебе далеко разошелся.

— Вы меня знаете?

— Еще бы мне тебя не знать! — Он усмехнулся. — Я, можно сказать, присутствовал при твоем рождении. Скажи, чего тебе сейчас хочется больше всего?

— Я хочу стать лучшим стеклодувом в мире!

— И станешь. Знаешь, когда станешь? Когда найдешь ответ на мой вопрос: что остается от лопнувшего шара? Может быть, — он заговорил очень серьезно, не боясь делиться со мной вполне взрослыми мыслями, которых я мог и не понять, — ты скажешь, что остается жизнь мастера, который этот шар некогда сделал? Я тебе возражу: жизнь мастера так же мимолетна, как и мыльный пузырь или стеклянные вещицы, которые, с точки зрения вечности, существуют не дольше мыльного пузыря. Память о прекрасных вещах? Но любая память когда-нибудь да сотрется. Когда-нибудь и земля сгорит в огне. И все равно то, о чем я спрашиваю, останется… — Он опять рассмеялся. — Тебе не нравятся мои слова?

Мне и впрямь они не нравились. Я чувствовал себя очень неуютно, и по коже пробежал холодок.

— Иногда надо привыкать к неприятным истинам, — продолжал незнакомец. — Даже в твоем возрасте… Так о чем мы с тобой говорим? Да, о твоих желаниях. Лучшим мастером в мире ты непременно станешь. Я так сказал, потому что ответ на вопрос, без которого ты не станешь лучшим, ты отыщешь, я в тебя верю. Он совсем прост, этот ответ, но, чтобы его постичь, нужно понимание материала. Надо живо представить себе красивый стеклянный шар, разглядеть, как он себя ведет. Увидеть его в воображении так же ярко, как в реальности. Запомни это. А теперь скажи, какие у тебя есть еще желания? Насущные, так сказать? Из тех, которым лучше сбыться немедленно?

Его холодные глаза глядели на меня, и я вспомнил пьяные глаза отца, в которых не было ничего человеческого. В глазах этого роскошного незнакомца тоже не было ничего человеческого, но иначе. В глазах отца я видел пустоту, а за пустотой — пепел человека, в ней исчезнувшего; увидел выползающее чудовище сродни крокодилу, но оно принадлежало этому миру, неважно, с планеты Земля или с иной планеты, — в любом случае из пространств осязаемых и обитаемых, населенных смертными существами, которых можно победить и можно понять. А в холодных глазах человека, глядевшего сейчас на меня, не было ничего от сколько-нибудь доступного пониманию мира; чем больше я всматривался в его глаза, тем отчетливее мне казалось, что их зрачки похожи на ледяные клыки, в которых скрыт запредельный холод — одно их прикосновение прожжет твое тело насквозь. А глубже, за этими ледяными «клыками», угадывалась даже не пустота, но нечто такое, чего и не назовешь вакуумом.