Олег Корабельников - Двойная бездна

На другой день он увидел старика, бродившего по газону и рвущего траву. Было раннее лето, зелень свежа, и пыль еще не осела на травах. Старик снял сапоги, босиком ходил по резным розеткам одуванчиков, срывал желтые цветки, подолгу всматривался в них, потом отбрасывал и снова искал что-то, известное ему одному.

Чумаков остановился, закурил и, растягивая время, тоже сорвал одуванчик на длинном трубчатом стебельке. Белый млечный сок испачкал руку. Чумаков повертел цветок, понюхал, запах был тонкий и неуловимый.

— Красивый цветок, — сказал Чумаков. — Вроде бы и сорняк, а красивый.

На этом его познания в ботанике кончались.

— Это не цветок, — сказал старик хрипловатым голосом, — это прообраз Великого Яйца.

Чумаков чуть не прыснул в ладонь, как смешливая школьница, но вовремя проглотил смешок и спросил:

— Что за Яйцо, дедушка?

Старик распрямился, хмуро взглянул на Чумакова из-под косматых бровей.

— Великое Яйцо, из которого весь мир самосотворился. А это его прообраз, чтобы мы помнили и благоговели. Яйцо растеклось по времени, сперва желток, потом белок, медленный порыв ветра разносит животворное семя по Вселенной.

«Ну вот, — вздохнул про себя Чумаков, — старик еще и того».

— Да, — сказал он вслух, — действительно…

О чем еще говорить, он не знал, старик сам продолжил:

— А вот ты стопами попираешь шары световидные.

— Вы же сами ходите по газону, — возразил Чумаков.

— Я с почитанием и благоговением. Мне зачтется, из тебя вычтется. Не мни траву, ходи по асфальту.

— Бог накажет, что ли? — неуверенно предположил Чумаков.

— Какой еще бог, юноша! — равнодушно сказал старик, глядя на солнце. — Сам себе бог, сам себя и наказываешь.

— Это интересно, — сказал Чумаков, хотя интересно ему не было. — Но что же мы с вами на улице разговариваем? Давайте зайдем ко мне, попьем пивка, яичницей закусим. Тоже ведь символ, а?

«Ну что? — спросил он злорадно совесть, когда поднимался по лестнице впереди старика, несущего свой неизменный мешок. — Теперь твоя душенька довольна?» — «Возьми у него мешок, — слезливо сказала совесть. — Ты, бугай, идешь налегке, а он, бедняжка, еле тащится».

Ноши своей старик не отдал и в комнате, сев на стул, задвинул мешок под ноги, словно боялся, что его отнимут. Ел старик неторопливо, с достоинством, от пива отказался, ж дым чумаковской сигареты покосился с неприязнью, отвечал если спрашивали, сам вопросов не задавал, но незаметно исподволь, получилось так, что Чумакову стало интерес ж беседовать с ним, ему нравилось лицо старика, его большие костистые руки, белая нечесаная борода, прикрывающая ворот рубахи, прозрачные голубые глаза. Если бы Чумаков был художником, то лучшей модели для изображения монаха-отшельника или раскольника трудно было пожелать. Чумаков так и спросил старика, не старообрядец ли он, вышедший из тайги. Старик отрицательно покачал головой и кратко сказал, что со всем этим христианством ничего общего не имеет.

Познания Чумакова в религии ограничивались немногими словами: бог, черт, ад, рай, поп, дьявол да еще адамово яблоко и то последнее было больше из области анатомии. О существовании других религий и верований он помнил смутно. Уже позднее, рассказав Оленеву о словах старика, Чумаков узнал, что все эти теории собраны из различных восточных и шаманских верований, подчас очень древних, но с примесью современных идей, нахватанных, должно быть, из популярных журналов. Как Чумаков ни пытался, он не мог представить себе старика читающим журналы.

Его звали Ильей, фамилию он не назвал, сославшись на относительность всех прозвищ, а о себе рассказывал скупо: «Блуждал во тьме, набрел на свет, теперь очищаюсь». И добавлял что-нибудь о механизме очищения корпускул души с помощью квантов света. Единственным авторитетом для старика было солнце — источник света и тепла. Потом выяснилось, что он мог подолгу смотреть на солнце, сощурив глаза и шепча что-нибудь про себя, а лежа на диване, поворачивался лицом к лампочке и тоже смотрел невидящим взглядом на накаленную спираль. Иногда он одну за другой зажигал спички и, не боясь ожога, глядел, как догорают они, и при этом лицо его было умиротворенное и почти счастливое.

На предложение Чумакова умыться старик охотно согласился: оказалось, что мыться он любил и физическую чистоту ставил в связь с чистотой душевной.

Чумаков задержал его у себя, сославшись на интерес, вызванный рассказами, и получилось так, что дедушка остался сначала ночевать, а потом и жить в квартире Чумакова. Тот выделил ему спальню, сам переселился в большую комнату и, доверяя старику, разрешил полную свободу действий. Пете старик сразу не понравился, с присущей ему прямотой он спросил Чумакова:

— Это что за тип?

— Это дедушка, — мягко сказал Чумаков. — Ему негде жить, и он пока поживет у нас, хорошо?

— Чей еще дедушка? — спросил Петя. — Твой, что ли?

— Нет, вообще дедушка, ничей. Он очень добрый и умный.

— Это ты у нас добрый, да не умный, — отрезал Петя. — Что ты знаешь о нем? Может, бродяга, может, вор, а ты перед ним распахнул двери. Документы спросил?

— Зачем мне его документы? И разве я у тебя спрашивал, где твой паспорт?

— Да у меня на лице написано, кто я такой, — сказал Петя, и это было чистой правдой.

В мешке у дедушки оказались пучки высушенных трав и жестянка с проволочной дужкой. В первый же вечер он попросил разрешения у Чумакова воспользоваться плитой, тот охотно согласился, и вскоре кухня наполнилась запахами поля и леса.

— Лечишься, дедушка? — спросил Чумаков, незаметно перейдя на «ты». — Что болит-то, скажи. Я врач, помогу, если надо.

— Есть одна болезнь у человека, — ответил старик, — именуется погибелью тела, а все остальные — лишь дороги к ней. У кого короткая и легкая, у кого долгая и мучительная. Я же ищу лекарство не для облегчения пути, а для излечения от болезни.

— От смерти, что ли? — не понял Чумаков.

— Смерти нет, — отрезал старик. — Есть погибель тела.

— Но лекарство все равно спасет от этой погибели. Так, что ли? Эликсир бессмертия, выходит?

— Пилюля, — поправил старик, и Чумаков чуть не рассмеялся. До того смешным показалось ему это сочетание: «пилюля бессмертия». Чуть ли не «священный клистир».

— Это хорошо, — сказал он. — Это великая цель. И что-нибудь получается?

— Еще немного, — ответил старик. — Осталась последняя плавка. Девятая.

Позднее Оленев разъяснил Чумакову, что «пилюля бессмертия» — это термин даосизма, древней китайской философии. Употребляется также буддийской сектой «Желтое небо», тоже китайского происхождения.

— Странный у тебя дедушка, — хмыкнул Оленев, выслушав рассказ Чумакова. — Он не китаец?

— Да ты что! Истинно славянский тип.