Юлий Буркин - Цветы на нашем пепле. Звездный табор, серебряный клинок

— Что случилось? — осторожно спросила Ливьен, когда они были уже далеко от Костра.

— Рамбая изгнали из племени, — ответил он с нескрываемой горечью.

— Из-за меня?

— Нет. Но пока не было тебя, Рамбай не был чужим, потому что не был опасным. Был просто бесплодным самцом. А ты можешь дать мне потомство. Но это будут не урании, а маака. Племя внутри племени.

— Ты мог бы остаться, улетела бы я одна.

— Отказаться от выбранной невесты — позор. К тому же Рамбай не хочет отказываться от Ливьен.

Она не знала, радоваться ей или огорчаться. Жалеть Рамбая, или он не нуждается в жалости?

— Ты не ожидал, что может так получиться? — спросила она, когда они уже уселись на мягкий ворсистый пол гнезда, и непроизвольно погладила его жесткие светлые волосы.

— Нет. Не ожидал. Законы племени имеют несколько слоев. Рядовой воин знает только верхний слой, а в нем сказано: бесплодный не может быть вождем. Жрецы знают все слои… Мы должны покинуть земли ураний до восхода солнца.

Тут только Ливьен заметила, что она плачет. Почему? Ведь все складывается даже лучше, чем она могла надеяться. Она придвинулась ближе и без смущения стала целовать его лицо. Самки маака не стесняются проявлять свои чувства.

Рамбай со страстью ответил на ее поцелуи. Но внезапно отстранился.

— Это слезы? — спросил он. — Тебе жалко меня? Не нужно. Рамбай теряет свое племя, и это больно. Но Рамбай перестал быть уродом. Вождь, перед тем, как изгнал меня, объявил нас мужем и женой.

Ливьен даже засмеялась от неожиданности. Как странно он все-таки рассуждает! Закон признал его чужаком, а он радуется, что этот закон поженил их.

А может, это правильно?

Рамбай почему-то засмеялся тоже и добавил, словно читая ее мысли:

— У племени больше нет Рамбая, а у Рамбая нет племени. Но у меня есть ты, а у племени тебя нет. Кто выиграл?

— Ты, — продолжая смеяться, ответила она.

— И Ливьен сможет продолжить мой род, ведь это главное?

— Да-да, я смогу, — улыбаясь ответила она и неожиданно почувствовала себя счастливой. — Я смогу, — повторила она, торопливо расстегивая блузу. — Прямо сейчас. Я буду очень стараться. А ты?

…— Вставай, жена моя, — услышала она сквозь сон. — Скоро взойдет солнце, и нас убьют.

Милая перспектива. Она села. Торопливо прикрыла нагую грудь ладонями, но тут же вспомнила все. Да, теперь уже довольно глупо прятать себя от него. Жена дикаря… Нечто в этом роде пророчила ей наставница верхнего яруса, пытаясь укротить ее слишком независимый и непоседливый нрав…

— Ты проснулась, о радость моих чресел? — присел Рамбай перед ней на корточки. — Поспеши.

Обращение было более чем сомнительным. Но ласковым. А учитывая, что речь идет о жизни и смерти, Рамбай, пожалуй, даже слишком мягок и неспешен.

Она вскочила и быстро оделась.

— Куда летим?

— Весь лес вне племени для меня одинаков, — довольно грустно заметил он. Но Ливьен сделала вид, что интонации не заметила, ведь только это ей и нужно было.

— Тогда — в наш лагерь. Ты сможешь его найти?

— А нужно ли нам искать его? — не двинувшись с места, спросил он. — Рамбай чужой там. Не лучше ли уединиться в чаще, оборудовать гнездо и отложить там тысячу личинок? Мы воспитаем новое племя — сильное, как я, и умное, как ты, о узор моих крыльев, Ливьен.

«Ну что за олух! Впасть в лирику в такой неподходящий момент!»

— Скажи, возлюбленная жена моя, — продолжал он, — с именем, певучим, как голос ручья. Скажи мне, Ливьен, не зачала ли ты еще?

— Я так быстро определять не умею! — огрызнулась она. Но тут же прикусила язык. Потому что Рамбай, разочарованно подняв брови, заметил:

— Да? А самки ураний — умеют…

— Ладно, научусь, — махнула она рукой. — Летим к нам. Я обещаю, тебя примут. — Она была далеко не уверена в своих словах, но необходимость заставляла хитрить. В конце концов, пока они летят, она что-нибудь придумает. — Главное найти дорогу.

— Нет такой дороги, которую не нашел бы следопыт Рамбай, — заявил он.

— Тогда — в путь.

И они вылетели навстречу солнцу.

— Ты уверен, что мы движемся ТУДА? — спросила Ливьен минут через двадцать полета.

— А ты уверена, что нам нужно ТУДА?

— Да. — Ливьен едва сдержала раздражение.

Рамбай покосился на нее. Вид у него был слегка виноватый.

— Тогда так, — сказал он и под прямым углом повернул направо.

Ливьен принялась про себя ругать его самыми грязными словами, какие только знала в языках маака и махаон. (Кроме этих ругательств на языке противника она не знала больше ни единого слова.)

Через некоторое время Рамбай вновь резко повернул направо.

— Стоп, — скомандовала Ливьен. Но он продолжал лететь, словно и не слыша ее.

Ливьен отстала и опустилась на свисавшую с дерева петлю лианы.

Пролетев метров пятнадцать в одиночестве, Рамбай заложил вираж и, вернувшись, сел рядом, демонстративно не глядя в ее сторону.

С минуту они молчали. Самец не выдержал первым:

— Жена не должна перечить мужу, — заявил он.

— Это у вас. А у нас муж не должен перечить жене.

— Нас соединил закон НАШЕГО племени, — напомнил он.

— Твое племя нас выгнало, и мы летим в мое, — парировала Ливьен.

— Рамбай не станет рабом самки! Запомни это! — в сердцах он ударил кулаком по лиане, и Ливьен чуть не свалилась с нее. Это ее окончательно взбесило. Вот и началась счастливая семейная жизнь.

— Никчемный дикарь! — заорала она. — Ты — маака, понимаешь, маака! Ты летишь ДОМОЙ и боишься признать это! Морочишь мне голову, рыскаешь туда и обратно! Но если ты не приведешь меня в лагерь, я улечу одна. Понял?! Трус проклятый.

Он, наконец, обернулся к ней. Его лицо, казалось, окаменело:

— Я ничего не боюсь. Но я не умею искать при свете. Днем я плохо вижу и почти не чувствую запахов.

И отвернулся снова.

Лишь теперь Ливьен вспомнила, что урании — бабочки ночные. Хотя Рамбай и маака, но он всю жизнь прожил в режиме ураний, и, по-видимому, его органы чувств адаптировались…

— Что ж ты не сказал сразу? — смягчилась она. — Давай, найдем место, где мы сможем переждать день, а с заходом солнца двинемся дальше. Отдохни.

Рамбай мрачно покосился на нее:

— Ты мне разрешаешь?.. — в его голосе слышались язвительные нотки.

«Ну, надо же, — изумилась Ливьен, — мы еще и чувство юмора имеем…»

— О, мой повелитель, — отозвалась она смиренно, — разве я могу разрешать или не разрешать тебе? Я пекусь единственно о твоем благе, и мне кажется, тебе было бы полезно немного поспать.