Юлий Буркин - Цветы на нашем пепле. Звездный табор, серебряный клинок

Наконец тот глубоко вздохнул и протер воспаленные глаза. И возиться с ним осталась одна Ливьен. Сейна и Дент-Байан тут же переключились на Лабастьера.

Как ни удивительно, на думателя холод подействовал менее пагубно, нежели на остальных. По словам Сейны, он лишь пожаловался, что стал «медленнее думать». Хотя этого следовало ожидать. Думатель — почти куколка. А процессы в куколке при пониженной температуре протекают медленнее и на долгий срок могут затормозиться вовсе.

Выяснилось, что первым всполошился Дент-Байан. Он вспомнил стихотворение из их «Книги», в котором некого Охотника у врат Пещеры убивает «свет луны». А по представлениям махаонов, луна излучает холод. Ливьен тут же вспомнила этот стих. В нем же говорится, что прежде, чем погибнуть, Охотник ослеп от белизны. Если раньше эта фраза казалась ей просто малопонятной метафорой, то сейчас наполнилась конкретным смыслом. Кто знает, как действует на зрение полное отсутствие цветов на заснеженном плато?

Но какие сделать из этого практические выводы? Сейчас было ясно одно. Они чудом остались живы, и сидеть на месте больше нельзя. Нужно двигаться — вперед (точнее — вверх) или назад. Коротко посовещавшись, выбрали все-таки первое.

Но взлететь сумели не сразу: покрытые инеем и шелушками льда крылья потеряли свою легкость и эластичность. И пришлось потратить некоторое время на то, чтобы вычистить их и размять.

С каждым десятком метров подъема становилось все холоднее. Спасало только энергичное движение крыльями. К рассвету взобрались на очередную «ступень». Ливьен сразу узнала эту мертвенно белую равнину.

В прошедшую ночь впервые рассеялась дымка внизу, и путешественники смогли оценить, как они высоко. Весь мир под ними был как на ладони, за сплошным зеленым ковром внизу, казалось, даже угадывается морская гладь. Морозный воздух был хрустально чист, и в нем, серебрясь и играя под солнцем, виднелись пики и вершины, которые им удалось обойти, чернели провалы и бездонные трещины, через которые они перелетали.

Но холод подгонял и не давал слишком долго любоваться красотами пейзажа.

Для того, чтобы удерживаться в разреженном воздухе, сил требовалось вдвое больше, чем обычно. Да и крылья от холода слушались все хуже. Чехол же с Лабастьером, покрывшись ледяной коркой и сосульками, стал значительно тяжелей. То одна, то другая бабочка, не удержавшись, отпускала свою лямку, а когда, скоординировавшись, вновь подхватывала ее, остальные трое уже выбивались из сил. Продолжать движение таким образом стало просто невозможно. Пролетев около километра вперед, путники вынуждены были опуститься на снег.

Двинулись пешком. Чехол поволокли по снегу. Крылья пускали в ход лишь тогда, когда ноги проваливались в пуховую трясину слишком глубоко. Лишь иногда делали короткие, но теперь — крайне изнурительные, перелеты через ямы и трещины. Скорость продвижения стала столь низкой, а холод столь невыносимым, что Ливьен усомнилась в верности их недавнего решения двигаться вперед.

Сияющая белизна под ногами подавляла волю, казалось, она высасывает из тебя последние жизненные силы. То и дело, зачерпывая ладонью снег, Ливьен набивала им рот, надеясь, что талая вода спасет ее от жажды. Но этого не происходило.

Она видела, как воспалились глаза ее спутников. Белки глаз стали розовыми и покрылись кровавыми трещинами…

Случилось это внезапно. Упав на колени, Сейна принялась тереть глаза, повторяя:

— Я не вижу! Я ничего не вижу!..

Вернется ли к ней зрение или этот процесс необратим? Они не знали. Но они надеялись. И Рамбай, достав из ранца обрывок спальника, соорудил из него ленту и повязал ее Сейне на глаза.

— Надо смотреть по очереди, — сказал он после этого.

Глаза себе завязали и Ливьен, и Дент-Байан. Единственным зрячим остался Рамбай. Остальные двигались вслепую, держась за чехол, волоча его из последних сил, спотыкаясь и падая. Через полчаса Рамбай снял ленту с глаз махаона и повязал ее себе. Поводырем стал Дент-Байан.

Похоже, это был правильный ход. Из троих больше никто зрения не потерял.

Спутались ночь и день, явь и бред. Сколько понадобилось им времени, чтобы доползти до отвесной стены? «Дежурной зрячей» в тот момент была Ливьен, но и она не смогла бы ответить на этот вопрос, спроси ее кто-нибудь…

Да, они находились на последней «ступени». И, если верна легенда махаонов, вход в Пещеру находится где-то здесь. Но плато обширно, чтобы пройти его полностью вдоль стены, понадобится столько времени, сколько им уже не прожить. Хотя…

— Стойте! — скомандовала Ливьен. — Снимите повязки.

Рамбай, болезненно щурясь, огляделся, сорвал повязку с Дент-Байана. Надеясь, что зрение вернулось к ней, сняла тряпку с воспаленных глаз и Сейна, но тут же, натянув ее обратно, без сил повалилась в снег.

— Мы должны разделиться, — высказала свою идею Ливьен. — Рамбай, ты пойдешь влево, я — вправо. Остальные останутся тут.

— Ты права, самка, — прохрипел Рамбай и сел.

Он назвал ее «самкой», а не «возлюбленной женой своей» и не «матерью его наследника»… Но ей было не до обид. И стало ясно, как он вымотался — самый сильный и выносливый из них. На протяжении всего пути он брал на себя все наиболее трудное и тяжелое. Он меньше всех спал и больше всех трудился… Когда он называл ее «возлюбленной женой», она нередко испытывала раздражение. Сейчас же, наоборот, неожиданный прилив нежности заставил ее шагнуть к нему, опуститься рядом и поцеловать в потрескавшиеся губы.

Может быть, это их последний поцелуй…

Сейна тем временем ощупью нашла застежку на чехле Лабастьера и, отогнув края, утонула головой в складках флуона. Дент-Байан тронул плечо Ливьен. Она оглянулась. Махаон согласно кивнул. Он принял мыслепередачу Сейны, и был готов остаться с ней и Лабастьером — ждать. В какой-то степени он был главой семьи.

Сейна выпрямилась.

— Лабастьеру совсем плохо, — жалобно сказала она. — Холода он почти не чувствует, но все его жизненные функции настолько заторможены… Он в полузабытье.

— Он уже давно не ел, — заметила Ливьен.

— Он не хочет… не может. Мне страшно. Мне кажется, он умирает.

— То же можно сказать и о каждом из нас, — отозвалась Ливьен. — Но если сегодня мы найдем вход, мы, возможно, спасемся.

— Будь она проклята, эта Пещера, — прошептала Сейна, и Ливьен не возразила ей. Она хотела сказать, что для Лабастьера смерть будет не так мучительна, как для остальных, но не стала. Слабое утешение для матери.

Договорившись в случае чего оповестить остальных и друг друга выстрелом, Рамбай и Ливьен разошлись в разные стороны. Само собой, вместо бесшумного махаонского пружинного карабина Рамбай захватил с собой искровик Сейны.