Роман Суржиков - Без помощи вашей

– В знак уважения к графу… а скорее, к вашей сестре, милорд. Кастелян выслуживается.

– Хм… – Эрвин покачал головой. – Мне все-таки тревожно. Пойдем в замок сегодня.

– Не поесть ли перед этим? Вдруг что не так – силы пригодятся, милорд. И Стрелец, бедняга, истекает слюной.

– Не возражаю, поешьте и накормите пса. Но я вам компанию не составлю. Хочу кое-кого повидать, – Эрвин повернулся к храму. – После ужина ищите меня там.

Храм Светлой Агаты – многовековое детище Ориджинов – казался Эрвину почти столь же близким, как родной дом. В детстве он бывал здесь каждую неделю, если не чаще. Любой из сотни служителей собора – от младших служек до самого епископа – знал Эрвина в лицо. Сын герцога не ведал отказа ни в чем, по первой просьбе его впускали в любые уголки и закутки собора, отвечали на любые вопросы.

Маленького Эрвина приводило в восторг возвышенное, утонченное величие собора. Замок Первой Зимы был куда массивнее храма, но, сложенный из угловатых темных глыб, он выглядел угрюмым и вдавленным в землю. Собор Агаты, напротив, уносился ввысь. Стремились к небу колонны, причудливая форма и нежно-дымчатый цвет придавали им эфирной легкости. Тянулись вверх стрельчатые мозаичные окна, винтовые лестницы, ведущие в башни. Опорные арки выгибались к облакам, выбрасывая крышу на сумасшедшую высоту, и там, на птичьем полете, скрещивались меж собою. В потолке имелись многочисленные окна, они насыщали светом своды, и вершина собора сияла днем, маня к себе взгляды.

Эрвин знал здесь каждый закуток. Больше того, каждый угол хранил отзвук его воспоминаний. Вон там, в центре мозаичной спирали на полу, лицом к алтарю стояли они в детстве по церковным праздникам. Впереди Эрвин с сестрой, взявшись за руки, за их спинами – отец и мать, и Рихард подле отца. Рихард был наследником и почитался важной персоной, а Эрвину с Ионой отводилось место детей. Им было мучительно скучно во время богослужений, и они играли: выбирали кусочки из бесконечных проповедей епископа и склеивали в послания друг для друга. Когда Эрвин слышал подходящее слово, он сжимал ладонь сестрички. Слово за словом складывал фразу: «Пусть – вечер – будет – гроза», а она сигналила в ответ: «С – тобой – не – боюсь – гром и молния».

В южном нефе, в капелле Нисхождения, есть огромное и великолепное полотно, изображающее спуск Прародителей в Подземное Царство, а справа от иконы – малоприметная серебряная дверца. Она ведет в усыпальницу Ориджинов. Впервые Эрвину показал ее отец. Герцог вел десятилетнего сына вдоль череды склепов и скульптур, останавливаясь, чтобы сказать несколько слов о каждом знаменательном предке. Больше всего тогда Эрвину запомнились истории смертей. Ни один из тех, кого отец удостоил упоминания, не умер в своей постели. Кто погибал на поле боя, кто – в поединке, кого убивала лихорадка и гниющие раны, кто кончал жизнь во вражеских подземельях или на пыточных столах. Ни один не дрогнул до самого последнего вдоха, не взмолился о пощаде, не показал, что боится смерти. Вместе с Эрвином был Рихард, он насмешливо спрашивал брата:

– А ты бы выдержал, а?

Эрвин дрожал от ужаса. Не столько от кровавых описаний, сколько от самого места: он был уверен, что духи предков живут здесь, в этих склепах, в мраморных скульптурах… даже в сыром, прохладном, землистом воздухе! Он старался задерживать дыхание, чтобы не дать призракам заползти в легкие и поселиться в его теле. Каково это, когда в твоих внутренностях обитает призрак человека, погибшего страшной смертью?..

Но когда отец и Рихард двинулись обратно, вверх по ступеням, Эрвин задержался в подземелье и низко поклонился предкам. Наверное, так будет вежливо, решил он. Страх ушел в ту же секунду и больше не возвращался. Усыпальница полна мертвецов… но это – наши мертвецы. Дышать стало легче, при каждом вдохе тело наполнялось силами, а душа – покоем. С того дня он полюбил подземелья.

В башню с певчими трубами Эрвин поднимался помечтать. Нередко один, а как-то раз – вместе с дочкой Флемингов. Ее семья гостила в Первой Зиме. Девушка понравилась Эрвину: у нее были большие глаза и пухлые губки, и красивые ладони, и еще она знала слово «перспектива». С того этажа, где бронзовые трубы расходятся веером и смотрят жерлами прямо в небо, открывалась великолепная перспектива: можно было сосчитать овец в самой дальней отаре, на краю долины! Солнце заходило, и трубы наливались красным золотом, ветер вспушивал волосы леди Флеминг… Эрвин понял, что если бывает удачный миг для поцелуя, то он – сейчас. Но едва он взял девушку за плечи, как этажом ниже послышались шаги дьякона. Священник клацнул рычагами, открылись клапана, освобождая доступ ветру, и трубы взвыли оглушительным ревом, который накрыл собою весь город, оповещая о вечерней молитве. Леди Флеминг и лорд Ориджин опрометью бросились наутек, то визжа, то смеясь. Им, кажется, было лет по тринадцать…

А вон там, в череде исповедальниц, есть крайняя, выполненная из ореха, в отличии от остальных – дубовых. Ореховая кабинка украшена дивной резьбой, она предназначена для исповедей первородных дворян. В ней когда-то Эрвин открыл душу епископу Первой Зимы.

– Святой отец, я… боюсь, что я не таков, каким следует быть. Я не решителен и не кровожаден, я неловок. Похоже, из меня не выйдет воина. Скажите, святой отец, это плохо?

Епископ хотел помочь ему, но более всего боялся прогневать герцога.

– Путь воина непрост, и порою тебя будут одолевать сомнения. Но вера поможет тебе укрепиться духом, чтобы пройти этот путь, как подобает.

– Ваше преподобие, мне кажется, это вовсе не мой путь. Все чаще приходит мысль, что мне лучше стать священнослужителем, чем воином. Что бы вы сказали на это?

Епископ что-то говорил и в чем-то убеждал. Эрвину не запомнились слова, но врезалось в память выражение лица священника: растерянность, потрясение и ужас. Лорд Ориджин, сын герцога – смиренный святоша?.. Никогда великий Десмонд не простил бы этого ни сыну, ни епископу. Эрвин не решился заговорить об этом с отцом и отказался от своего желания. Впрочем, сейчас не жалел об этом: политика оказалась куда интереснее религии.

…Войдя в собор, он прошел меж рядов скамей навстречу алтарю, обогнул кафедру и свернул в северный неф. Среди шести капелл здесь была одна, особенно чтимая, всегда украшенная цветами и залитая искровым светом. Центральная фреска капеллы изображала светловолосую женщину. Красавица стояла во весь рост, преломляя тонкими руками гусиное перо. «Решение Светлой Агаты» – знаменитейшая фреска собора, собирающая паломников со всего Севера Полари. Эрвин сел на скамью перед нею.

Святая Агата приходилась ему прабабкой в восьмидесятом поколении – бессмыслица, абсурд. Эрвин ощущал ее своей старшей сестрою. Он видел множество ее изображений, но точно знал, что правильный портрет – лишь один: эта самая фреска в северном нефе. Художник вложил в картину достаточно величия и святости, однако сквозь весь пафосный покров легко было увидеть Агату живою, ощутить ее нрав. Ослепительно красивая женщина, хорошо осознающая свое совершенство. Гордая и волевая. Надменная, вспыльчивая, придирчиво требовательная. Проницательная – кажется, нет того человека, кого она не смогла бы увидеть насквозь. И главное – то, чего не заметно на иных иконах: в тонких морщинках на нижних веках Агаты, в изгибе рта затаилась печаль. Эрвин хорошо понимал причину этой печали: Агата, изображенная на фреске, была слишком умна. В свои двадцать с небольшим она уже знала о мире то, что должно открываться человеку лишь в ветхой, седовласой старости. Эрвин полагал: если доживет до пятидесяти и придет в собор повидать Агату, то возрастом она станет годиться ему в дочери… но по-прежнему будет много умнее его. Он не ощущал пред нею благоговения, набожного трепета. Испытывал искреннее восхищение, глубокое уважение, немного зависть, и еще – сочувствие. Человек не может быть счастлив, зная столько, сколько знала Агата.