Владимир Колотенко - Тебе и Огню

Выбраться из кресла, броситься на единственный матрац, в одиночестве ждущий тебя на полу, закрыть глаза...

Думать, думать...

Хорошо, что комната совершенно пуста... Ее может наполнить теперь только Тинка своим присутствием. Где же ты, Ти?..

Фотографии разбросаны по полу, приклеены липучками к стене, на репродукциях Гойи, Эль-Греко, Босха... На «Лице войны» Сальвадора Дали...

Твой милый божественный лик переполнил эфир... Кто может с этим сравниться? Рафаэль? «Джоконда»?..

Ха!..

Я не знаю, чем оправдан мой выбор. Я просто знаю, что он верен. Я еще ни разу не ошибся. Откуда мне знать, что он сделан правильно, я не знаю. Я знаю и - все.

Как Бог!

Для меня гораздо приятнее представлять, что пули мои летят долго-долго, и все это время наслаждаться знанием об их преданности. Это знание вселяет уверенность в том, что мир еще справедлив и добродетелен, и что каждому воздастся по делам его. Ведь Вселенная как никто справедлива, и любая добродетель - это попадание в цель, в самую десятку. Это мой удар по врагу. Я же, как никто добродетелен. Я щедро дарю миру добро и не вижу конца своей щедрости. Моя главная боль - спасти мир от уродов. Это - как кость в горле...

Я беру фотографии, разбросанные вокруг матраца как осенние листья, и в который раз рассматриваю нашу жизнь. У тебя такое выражение лица, словно ты идешь по луне, шляпка немного съехала на бок, зато розы... Господи, какие розы!.. Помню, их несли нам целый день, осыпали с головы до ног...

А здесь мы целуемся: горько!..

Почему «горько-то»?!

Мы красивы и счастливы...

Отдышавшись и справившись с дрожью тела, я снова ощущаю щекой приятный холод металла, я вижу: моллюск удивлен. И всего-то, и только! Его вытаращенные прозрачно-голубые бараньи глаза широко раскрыты. Впечатление такое, что они впервые увидели свет, новый мир для них высвечен солнцем, и они поражены его красками. А лоб цел. Ни следа от пули, ни царапинки. Разве может быть все это приятно глазу?

От такой восторженной откровенности у меня перехватывает дыхание. И я уже знаю, что какое-то время буду во власти инстинкта. Во мне пробуждается точный механизм, машина. Я даю очередь вслепую, веселую очередь наугад... Я жму на спусковой крючок до тех пор, пока в патроннике не остается ни одного патрона. Хорошо, что через наушники не слышно этого грохота...

Слышен Бах...

В такие минуты только он и спасает.

Брюхо мира распорото ором точно острым гарпуном, из него вывалены кишки крика и окриков, приказов и приказаний, лязг гусениц и грохот гранат. Если бы по какой-то причине я снял наушники, мне пришлось бы устраивать охоту на эту ужасную какофонию звуков, которую человечество произвело на свет за время своего существования. Мир тишины, шелеста листьев и шума дождя, пения птиц и мелодий свирели давно погребен под обломками человеческого ора. Там, где сейчас обитает рыло человечества с такими лбами, как у моего барана, слышен только вой шакалов, барабанная дробь, только эхо разрывов... Я расстреливал бы каждый такой уродливый звук, не жалея патронов, ни патронов, ни бомб, никаких, даже атомных. Чтобы устроить им всемирный пожар! Чтобы рожа этого человечества никогда больше не вылезла из утробы матери-природы. Мир вообще стал кривым, на мой взгляд, и я не знаю, с чего все началось. Кто принес нам все эти негоразды и выверты?.. Ваш хваленый Homo? Ненаглядный Sapiens? Ну-ну... Вот что я вам скажу: если бы не было этого вашего разумного безумца, не было бы и угрозы существования Жизни!

Там, там, там, за стенами этого дома мир рушится, мрут, мрут люди, надвигается всевселенский пожар. И мор! И мор! Жадность, человеческая жадность - как спичка у стога сена, высушенного июльским зноем. Разве не так?

Вот какие мысли посещают меня в последние годы, вот почему я беру на мушку такие лбы. Вот отчего сомнения одолевают меня: хватит ли на всех патронов и бомб?

И я снова слышу ее голос:

- Часто нестерпимо больно, иногда нестерпимо сладко, часто нестерпимо тоскую, иногда нестерпимо отрекаюсь, всегда нестерпимо люблю...

Ее сладкая боль мне известна: рыжим - не позавидуешь! Она из тех, кто может не только терпеть нестерпимую боль, она даже готова наслаждаться этой нетерпимостью ради... Ради меня, я знаю. Воин! Что ж до ее нестерпимой тоски, то тут я ей не помощник. И, я знаю, - никто! Даже Тот, Кто способен избавить ее от этой смертельной тоски, не всегда слышит ее. А ведь крик ее поистине нестерпимый, слышен каждому, у кого есть уши.

Убедившись в этом еще раз, я снова открываю глаза - лоб улыбается. Господи, как же я наивен: этот лоб не пробить моими пулечками, здесь нужен калибр покрупнее. Ровно три секунды уходит на то, чтобы пересесть к пулемету. Ну-ка, лбище, теперь что ты скажешь. Очередь, еще очередь, я не закрываю глаза, очередь еще и еще... Пули отскакивают от гранитного лба, как горох от стены. Вот это мощь, вот это твердь! Я восхищен непробиваемостью этой брони. Ну и лбище! Надо же! У неандертальцев лбы раскалывались от удара дубиной, этот же устоял перед пулеметной очередью. Фантастика! Такими бы лбами забивать в бетонные шпалы стальные костыли на железных дорогах. И еще раз я даю злую очередь, как бы контрольную, чтобы ко мне снова пришла уверенность в своих силах. Сколько же тупой непробиваемой мощи хранит в себе этот низкий бронированный лоб, сколько всякой нечисти упрятано за этой броней: тупости, серости, мрака... Я не слышал ни одной светлой мысли когда-либо вырвавшейся наружу из этого чугунного черепа. Только гадкая липкая матерщинная грязь несется из-под копыт его шакальих зубов, цыкающих в злобе. Мир чернеет, когда этот, беременный вонью и нечистотами рот изрыгает свои оглушительно косноязычные, нечленораздельные звуки. Из него несет нечистотами, как из канализационного люка. И я понимаю: здесь не обойтись без бронебойных. Что ж, к делу! Что называется, вслепую, нажать на курок: бац!.. Что там? Есть! Так и есть! Все случилось, как я и предполагал, тютелька в тютельку! Пуля, бронебойная пуля, очень точно и со всей тщательностью выбрана мною и верным глазом направлена в цель. Есть! Лоб пробит. Наконец-то!

Знай рыжих!

- Макс, голос!..

- Уав!..

Надо бы сказать, чей же это такой узколобый лоб - П. Авлова! Этот головоногий моллюск... А, ладно... Это его кургузые куцые по-крабьи шевелящиеся пальцы прикасались... Когда я об этом думаю, у меня темнеет в глазах. Этот колченогий недомерок...

Точка! Покончено!

А вот еще один кроманьонец. Этот мастодонт, когда говорит, кажется, что тянет на гора вагонетку с углем, и вот-вот укакается. У него невиданный запор мыслей! Я бы прописал ему увесистую горсть пургена. Ах, как он яростно шевелит своими клешнями-пальцами, взнузданными умопомрачительной дороговизны перстнями и кольцами, словно по буковкам выковыривая из своего хамоватого рта нужные слова. Но нужные не всегда приходят в его квадратную голову. Трудная, трудная для тебя эта наука - фарисействовать скисшими призывами и тухлыми лозунгами.