Владимир Колотенко - Хромосома Христа

Я смело шагнул внутрь, снял перчатку с левой руки, затем пуховик и упал в драное кресло. Оно здесь доживало свой век, и я время от времени, прячась от людей, бухался в него, продлевая теплом своей задницы его жизнь. Прислушался – тишина. Вдруг раздался щелчок, который заставил меня вздрогнуть. Что это? Я повернулся на звук, как на выстрел. И катапультировался из кресла, как пилот из горящего самолета.

– Аня, ты? Что ты… Как ты здесь оказалась?

– Вошла…

Я пальцами левой руки машинально провел по лицу справа налево, словно сдирая с него повязку.

– Что ты здесь делаешь?

– Так… просто пришла…

– Но зачем? И как?

– Через дверь. Я пойду?.. – она стояла передо мной и даже в этом подвальном полумраке блестела своими огромными глазами.

Я пожал плечами: иди. Я давно никого из наших не видел, и Аню встретить не ожидал. Было странно видеть ее здесь, в темноте, одну, поздним вечером. Как она сюда пробралась, для меня так и осталось загадкой. Сначала я уселся на стул, а затем было бросился за ней вслед (ночь на дворе!), но тотчас себя остановил: будь что будет. И потом долго корил себя за это.

Я снова упал в кресло. Мне подмигнула зеленая лампочка термостата, который, по всей вероятности, уходя, не выключили. Старый списанный и выброшенный сюда за ненадобностью термостат… Кто его включил? Не хватало и здесь пожара! Может быть, с ним работала Аня? Вряд ли. Я усмехнулся, задрал ноги на стул и закрыл глаза. Я вдруг почувствовал жуткую усталость – я не мог не работать. Для меня мишура мира была страшнее самой смерти. Впервые за долгое время я оказался в одиночестве и был рад этому. Я сидел и скучал, засыпая. Но разве я мог уснуть? Книга? Какая тут к черту книга! Я заставил себя прогнать все мысли о клеточках, которых, я был в этом уверен, не пощадил пожар. Бушующее пламя над моими клеточками – при мысли об этом у меня судорогой перехватило горло.

Мне вдруг пришло в голову, что все эти годы, которые были отданы самому, на наш взгляд, важному делу, главному делу жизни, были потрачены зря. Жалкое запоздалое прозрение. Я стал убеждать себя в том, что другого пути и быть не могло, что мы достигли желанных высот (в таких-то условиях!), что вполне осознанно и продуктивно трудились на благо людей и самой жизни, и что, наконец, добились признания, славы… Каждый из нас, и я в том числе, теперь можем спокойно себе позволить…

Но что здесь делала Аня?!

Реле термостата снова щелкнуло, и я открыл глаза. Теперь слышалось и бульканье воды в канализационном люке. Я встал и осторожно, словно чего-то опасался, правой рукой открыл кран. Из него сначала раздалось угрожающее шипение, а вскоре он стал стрелять и чихать короткими очередями коричнево-ржавой воды. Резкий поворот вентиля заткнул горло водопровода. Я обвел взглядом комнату: на столах граненые стаканы и чашки с заплесневевшей чайной заваркой, сухие колбы и реторты, цилиндры и бутыли, всякие самодельные приборы и приспособления; шланги, змеевики, хлорвиниловые трубки и лакмусовая бумага, и фильтры, и розовые восковые кружки в чашках Петри; искореженные весы, гирьки, обломки карандашей, батарея спиртов, ванночки, ершики; сломанные стулья и табуретки; скрещенные скальпели и пинцеты на облупленных эмалированных лотках с бурыми пятнами засохшей крови; голые, зловещие корнцанги и захваты для кривых, как турецкие сабли, хирургических игл; мусор на бетонном полу, скукоженный, в испуге вжавшийся в угол, обшарпанный веник; новенькая белая швабра с сухой тряпкой…

Вспомнилась Аза. Господи, Боже мой! Какой набор надругательств над жизнью. Какие чувства он возбуждает! Пытки инквизиции, тьма средневековья… Когда-то здесь билось сердце нашего организма. Оно остановилось. И теперь – ни единого удара, ни шевеления. Ни одна капля горячей алой крови не выплеснулась из его желудочков, не вздрогнул ни один клапан, ни гран живой субстанции не подпитал этот некогда слаженный, славный, кипящий идеями, организм. Это – смерть?

У меня сердце сжалось и защемило в груди. Еще летом здесь бурлила жизнь, а сейчас я вижу ее агонию на замаранных простынях научного познания… «Щелк!». Это был единственный живой звук. Я перевел взгляд на термостат, он подмигнул: «Привет». Привет, дружище, привет! Здравствуй! Как тебе удалось уцелеть?! Я подошел и бережно погладил левой рукой потускневшую эмаль обшивки, а правая привычно потянулась к никелированной блестящей ручке. Зачем? Стоя у термостата, я рассматривал перепачканные мелом и пеплом носки своих новых ботинок. Я ощутил прохладу металла и улыбнулся. Сколько раз я открывал эту дверцу, за которой хранилась тайна жизни, сколько раз своим вторжением в этот храм жизни я разрушал ее хрупкий остов, рвал ее тонкую нить, пытал ее розгами любопытства в надежде выведать…

Я потянул ручку на себя – дверца отворилась. Мне страшно было поднять глаза. Теперь еще одна дверца из органического стекла, которую я открыл легким движением указательного пальца. И опять меня сковал страх, невозможным показалось заглянуть внутрь термостата. Теплым духом жизни пахнуло из темноты, я качнулся вперед, словно в приветственном поклоне, и смело взял один из флакончиков с розовой жидкостью. В подслеповатом свете лампочки едва ли можно было что-то разглядеть, но я видел кожей собственных пальцев: луковица волоса… да-да! Луковица моего волоса дала всходы! Клетки, мои милые клетки пустили корни! Да, мои клеточки проросли, как прорастают зерна пшеницы, попавшие в благодатную почву. Мне не нужно было даже бежать к микроскопу – я знал это. Кто каждый день живет ожиданием чуда, тому не нужен никакой телескоп, чтобы его, это чудо, хорошо рассмотреть. Я стоял и не мог произнести ни слова, затем улыбнулся и клетки улыбнулись в ответ. Вдруг просияли их лица, заблестели глаза. О! Это были сладкие минуты блаженства, когда я увидел своих питомцев, живых, красивых, радующихся встрече со мной.

– Привет!..

Я просто вскричал, завопил от восторга. Ноги оторвали меня от бетонного пола, руки вскинулись вверх… На глаза навернулись слезы.

– Привет, золотые мои!

Я и прежде замечал за собой удушливые наплывы сентиментальности, когда горло перехватывал спазм трогательной душевной грусти и ноги вдруг теряли опору, но никогда еще в душе моей не пела так скрипка небесного блаженства. Есть, значит, Бог на этом свете, есть справедливость. Слава Тебе, Господи!..

«Слышал благую весть? Бог есть!».

Эти слова прозвучали откуда-то сверху. Я вперил взгляд в потолок. Тишина была первозданная. Я тотчас осознал, что в зловещей тишине, вцепившейся в меня, слова эти возникло немо: я просто знал, что это Он говорит со мной… Почему женским голосом? Я же тогда и представить себе не мог, что Тина…