Ким Робинсон - Голубой Марс

На берегах этих мутных красных ручьев возникали лесные коридоры. Они состояли в основном из морозостойких бальзовых и других быстрорастущих тропических деревьев, создававших навес над карликовыми зарослями. После теплых последних дней дно каньона походило на большую чашу, отражающую солнце и защищенную от ветра. Бальзовые навесы позволяли выжить множеству других видов растений и животных. Знакомые Ниргала рассказали, что здесь сложилось самое многообразное биотическое сообщество на Марсе. Приземляясь и выходя в лес, им приходилось брать с собой транквилизаторы на случай встречи с медведями, снежными барсами и другими хищниками. А некоторые участки даже становились труднопроходимыми из-за густоты зарослей снежного бамбука и осин.

Всему этому росту способствовали крупные залежи нитрата натрия, содержавшиеся в Кандоре и Офире. Это были огромные белые ступенчатые террасы из водорастворимых известковых пород. Эти минеральные отложения таяли над дном каньона и стекали ручьями, распространяя по почве большое количество азота. Некоторые из крупнейших залежей, к сожалению, были погребены под завалами, и вода, растворяющая нитрат натрия, также увлажняла стены каньона, вызывая радикальное ускорение оползневых процессов, которые протекали здесь постоянно. Никто больше не подходил к подножию стен – местные говорили, что это слишком опасно. И когда они летали рядом на планерах-аэростатах, Ниргал всюду видел следы обвалов – например, несколько высоких склонов осыпания, похороненные вместе с растениями. Способы фиксации стен наряду со многими другими темами обсуждались на холме по вечерам, после того как омегендорф проникал в кровь, – но на самом деле с этим мало что можно было поделать. Если какие-нибудь глыбы хотели отколоться от скалы высотой в десять тысяч футов, то ничто не могло их остановить. Поэтому время от времени, обычно раз в неделю или около того, на Сияющей горе все чувствовали дрожь земли, видели, как колышется шатер, и слышали низкий грохот падения, отдававшийся в нижней части живота. Нередко удавалось увидеть обвал – как камни катились по дну каньона, поднимая за собой желтые облака пыли. Те, кто в это время летал в каньоне, возвращались потрясенные и молчаливые или, наоборот, без умолку голосили о том, как их швыряло туда-сюда от оглушительного грохота. А однажды Ниргал сам на полпути ко дну каньона это ощутил – словно звуковой удар, длившийся несколько секунд, и воздух при этом дрожал, как желе. А потом все стихло так же внезапно, как началось.

Чаще всего он летал сам, иногда со старыми знакомыми. Планеры-аэростаты идеально подходили для полетов над каньоном – медленные и прочные, легкие в управлении. И с большей подъемной силой, чем требовалось. Аппарат, который Ниргал взял напрокат (на деньги, что ему дал Койот), позволял ему опускаться на дно по утрам, чтобы помогать собирать травы в лесу или просто гулять вдоль ручьев, а потом, после обеда, – взлетать обратно, выше и выше. Вот тогда он и чувствовал, каким высоким был этот холм-останец, превосходящий даже стены каньона. Он поднимался к шатру и проводил там время в долгих застольях и вечерних гуляниях. День за днем Ниргал следовал этому порядку, исследуя различные районы, лежавшие внизу, наблюдая за бурной ночной жизнью шатра, но в то же время он словно смотрел в телескоп, повернутый не той стороной, – телескоп, содержащий единственный вопрос: «Такую ли жизнь я хочу вести?» Этот удаляющийся и неким образом уменьшающийся вопрос возвращался к нему снова и снова, подстегивая его днем, когда он выписывал виражи в солнечном свете, и преследуя по ночам, в бессонные часы между временным сбросом и рассветом. Чем он собирался заняться? Успех революции лишил его цели. Всю свою жизнь он странствовал по планете, рассказывая людям о свободном Марсе, о естественном заселении вместо колонизации, о бережном отношении к земле. Сейчас с этой задачей было покончено: земля принадлежала им, и они могли жить на ней так, как хотели. Но в этом новом положении он обнаружил, что не знает, какова теперь его роль. Ему нужно было тщательно подумать над тем, как жить дальше в этом новом мире, уже не в качестве голоса коллектива, а как отдельный человек со своей частной жизнью.

Он понял, что больше не хочет работать в коллективе. Хорошо, что некоторым нравилось этим заниматься, но он в их число не входил. Он даже не мог думать о Каире, не сердясь на Джеки и не чувствуя обычной боли – боли от потери общественной жизни, той, которой он всегда жил прежде. Перестать быть революционером было тяжело. Казалось, дальше ничего не следовало – ни логически, ни эмоционально. Но делать что-то было нужно. Та жизнь осталась в прошлом. Медленно выполняя нырок на своем планере-аэростате, он внезапно понял Майю и ее одержимость идеей переселения душ. Ему было двадцать семь М-лет, он объездил весь Марс и вернулся в свободный мир. Пришло время следующего метемпсихоза.

И он летел над необъятным Кандором, выискивая на поверхности свое отражение. Изломанные, слойчатые, рубцеватые стены каньона казались удивительными естественными зеркалами, и действительно – он отчетливо видел, каким крошечным был, меньше, чем комар в кафедральном соборе. Летая и изучая каждый «палимпсест», он ощутил в себе два сильных импульса, четких и взаимоисключающих друг друга, но при этом полностью распустившихся, – как зеленое и белое. С одной стороны, он хотел остаться странником, летать, ходить и плавать по миру, быть вечным кочевником, непрерывно скитаясь до тех пор, пока не узнает Марс лучше, чем кто-либо другой. О да, это была знакомая эйфория. С другой – она действительно хорошо ему знакома, потому что он занимался этим всю жизнь. Это была бы та же жизнь, как раньше, только без содержания. И он уже знал одиночество такой жизни, потерю корней, чувство отрешенности, словно он смотрит на всех из телескопа, повернутого не той стороной. Придя отовсюду, он пришел из ниоткуда. У него не было дома. Но сейчас он желал иметь его – так же, как свободу, а то и сильнее. Дом. Он хотел зажить полноценной человеческой жизнью, выбрать себе для этого место, полностью его узнать, пережить там все времена года, самому выращивать еду, построить нужные ему здания, стать частью круга друзей.

Он хотел и того, и другого, сильно и одновременно слабо, и колебался между этими желаниями, расстраивающими его чувства, лишающими сна и покоя. Он не находил способа их совместить. Они взаимоисключали друг друга. И никто из тех, с кем он общался, не давал никаких полезных советов, как разрешить эту проблему. Койот сомневался по поводу обретения корней – но ведь он сам был кочевником и не мог ничего об этом знать. Арт считал, что странническая жизнь невозможна, впрочем, он был слишком привязан к своим местам.