Ким Робинсон - Голубой Марс

– Джона тоже это волновало, и вот сейчас оно и происходит.

Ниргал кивнул.

– Мы должны верить в ареофанию. И в конституцию. Им придется жить по ней, если они окажутся здесь, – правительству необходимо на этом настаивать.

– Да. Но народ, я имею в виду, уроженцы…

– Это как бы ассимиляционная этика. Нужно добиться, чтобы все ее соблюдали.

– Согласна.

– Хорошо, Майя. Я посмотрю, что смогу сделать. – Он улыбнулся ей, а потом внезапно начал засыпать, прямо перед ней. – Может, нам снова удастся все это предотвратить?

– Может быть.

– Мне нужно прилечь. Спокойной ночи. Люблю тебя.

Они поплыли на северо-запад от острова Минус Один, и тот ускользнул за горизонт, словно сон о Древней Греции, и они снова оказались в открытом море с его высокими и широкими брызжущими волнами. Каждый час их пути с северо-востока доносились мощные порывы пассатов, срывая с волн белые гребни, на фоне которых темно-пурпурные воды казались еще темнее. Ветер и вода шумели не умолкая, ничего другого не было слышно, и каждый раз приходилось кричать. Члены экипажа и не пытались говорить, с воодушевлением занявшись постановкой парусов и настройкой искина корабля. С каждым порывом паруса натягивались, как птичьи крылья, дополняя ветер, гармонируя с невидимыми рывками, которые Майя ощущала на своей коже, пока стояла в носовой части корабля, глядя то вперед, то назад, увлеченная всем этим зрелищем.

На третий день ветер задул еще сильнее, и судно понеслось с аквапланирующей скоростью. Корпус вздымался, становясь на плоскую секцию кормы, а потом опадал на волны, разбрасывая столько брызг, что едва ли кому-то на палубе могло быть при этом комфортно. Майя ушла в первую каюту выглядывать в носовые окна, чтобы видеть все происходящее. Вот это была скорость! Изредка к ней заходили промокшие члены экипажа, чтобы перевести дух и выпить немного явы. Один из них рассказал Майе, что они регулировали курс с учетом течения Эллады:

– Это море – как крупнейшая в мире ванна со сливающейся водой, где действуют силы Кориолиса. Оно круглое и лежит на широтах, где пассаты дуют так же, как если бы на него влияли силы Кориолиса, поэтому оно кружит по часовой стрелке вокруг Минус Одного, образуя огромный водоворот. И нам приходится это учитывать, иначе прибьемся к берегу где-нибудь на полпути к Адовым Вратам.

Ветер не ослабевал, и они все так же летели, бо́льшую часть дня аквапланируя. В итоге им хватило всего четыре дня, чтобы пройти по своему радиусу моря Эллады. На четвертый, ближе к вечеру, паруса затрепетали, и корпус опустился обратно на воду с ее перекатывающимися гребнями волн. На севере появилась земля – сразу по всему горизонту. Это был край огромного бассейна, вроде горного хребта без вершин, – гигантский вал склона, похожий на внутреннюю стенку кратера, коей, несомненно, и являлся. Да, он был по-настоящему огромен и буквально поразил этим Майю. А когда они приблизились к суше и поплыли на запад в сторону Одессы – они все-таки оказались восточнее города, несмотря на то, что учитывали круговое течение, – она залезла по вантам и сумела разглядеть пляж, который сама создала. Это была широкая полоса, за которой возвышались поросшие травой дюны и то тут, то там бежали ручьи. Красивое побережье, в самых окрестностях Одессы, а значит – часть красоты Одессы, часть ее города.

На западе поверх волн стали просматриваться неровные пики гор Геллеспонт, далекие и мелкие, они составляли противоположность гладкой возвышенности, тянущейся по северной стороне. Из этого следовало, что они уже были почти на месте. Майя забралась по вантам еще выше. И увидела ее на подъеме северного склона – самые верхние ряды парков и зданий, и все зеленое и белое, бирюзовое и терракотовое. А затем и раскидистый центр города, выгнутый, как амфитеатр с видом на гавань вместо сцены. Та появлялась на горизонте постепенно: сначала белый маяк, затем статуя Аркадия, волнорез, целая тысяча мачт на пристани и, наконец, множество крыш и деревьев за пятнистым бетоном береговой дамбы. Одесса.

Майя поспешно слезла с вантов, чуть ли не как настоящий матрос, и заключила в объятия нескольких членов экипажа и Мишеля, улыбаясь и чувствуя, как их обдувал ветер. При входе в гавань паруса посворачивались на мачтах, как потревоженные улитки. Корабль занял место на стоянке между пирсами, и они спустились по трапу, прошли по доку, через пристани и оказались в прибрежном парке. Они прибыли. Голубой трамвай все так же лязгал, проезжая по улице сразу за парком.

Майя и Мишель, держась за руки, спустились по дороге, идущей вдоль обрыва. Они разглядывали лавки с едой и маленькие летние кафе по другую сторону улицы. Все названия вроде бы были новыми – ни одно не оказалось знакомым, но таковы были особенности работы ресторанов. Все они мало изменились, и город, поднимающийся от набережной, терраса за террасой, выглядел точь-в-точь таким же, каким они его запомнили.

– Вот «Одеон», а это «Синтер»…

– Там я работала в «Дип-Уотерс», интересно, чем они сейчас занимаются?

– Думаю, многие из этих ребят сейчас поддерживают уровень моря. С этой водой всегда есть чем заняться.

– Это точно.

Вскоре они подошли к старому жилому зданию «Праксиса». Его стены густо оплел плющ, белый гипс обесцветился, голубые ставни потускнели. Мишель заметил, что его хорошо было бы привести в порядок, но Майе нравилось и так: отдавало стариной. На третьем этаже она заметила старое окно кухни и балкон, а рядом – окно Спенсера. Сам он должен был быть дома.

И они вошли в ворота, поздоровались с новым консьержем, и действительно – Спенсер оказался дома, по крайней мере, физически: он скончался несколько часов назад.

Это ничего особо не меняло. Майя не виделась со Спенсером Джексоном годами, как не особо виделась, даже когда они были соседями, и вообще не так уж хорошо его знала. Его вообще никто не знал хорошо. Спенсер был одним из самых загадочных членов первой сотни, а это говорило о многом. Он всегда держался сам по себе, жил собственной жизнью. И часть своей жизни на поверхности пользовался вымышленным именем – он шпионил для сил безопасности в каньоне Касэя почти двадцать лет, вплоть до ночи, когда они взорвали город и спасли Сакса и его самого. Двадцать лет играть чью-то роль, следовать легенде, ни с кем не разговаривать по душам, – какой отпечаток могли наложить эти годы? Но Спенсер всегда был замкнут, скрытен, весь в себе. Так что это, может быть, ничего не меняло и для него. Он вроде бы хорошо себя чувствовал все эти годы в Одессе, постоянно проходил терапию у Мишеля, временами много пил, но здорово было иметь такого соседа и друга – спокойного, верного, надежного. И он, безусловно, продолжал работать: его проекты с конструкторами-богдановистами никогда не останавливались – ни во время его двойной жизни, ни после них. Он был выдающимся конструктором. И его наброски, сделанные ручкой, были прекрасны. Но что происходит с человеком после двадцати лет двойственности? Может быть, все его личности стали ложными. Майя никогда об этом не задумывалась и не могла такого себе представить. И сейчас, собирая его вещи в пустой квартире, она размышляла над тем, что никогда не приходило ей в голову прежде, – как Спенсеру удавалось жить так закрыто? Это было очень странное достижение. В слезах она сказала Мишелю: