Ким Робинсон - Голубой Марс

Он шагал по камням. Его проворная машинка старательно следовала за ним, пересекая притоки в первых бродах, где только могла проехать. Цветущее лето – хоть это и не было заметно уже на десятиметровом отдалении – насыщалось теплыми оттенками, производя впечатление столь же приятное, что и любой дождевой лес. Почва, которая образовывалась за многие поколения этих растений, была практически бесплодной, и ее свойства улучшались очень медленно. Процесс был сложным и потому, что всю почву, опадавшую в каньоны, ветром уносило в Северное море, а на напластованной земле зимы бывали такими суровыми, что почвы не играли особой роли и лишь становились вечномерзлым грунтом. Поэтому каменистые пустыни медленно превращались в тундру, и оставалось заняться созданием почвы для более перспективных регионов на юге. Что представлялось Саксу вполне приемлемым. Оставалось ждать еще много столетий, пока возникнет первый ареобиом, который будет иметь такой скудный и неземной вид.

Пробираясь по валунам, глядя под ноги, чтобы не раздавить какое-нибудь растение, Сакс повернул к своей машине, которая теперь скрылась из виду. Солнце висело примерно на той же высоте, где было весь день, и было удалено от глубокой и узкой новой Великой Северной равнины, которая тянулась вниз в пределах широкой старой. И оттого здесь было трудно ориентироваться: север мог находиться где угодно, в любой точке ставосьмидесятиградусного круга, но, как правило, оказывался у него за спиной. И отсюда нельзя было так просто выйти к Северному морю, которое начиналось где-то впереди, из-за белых медведей, которые были активны на том побережье – вторгались на лежбища и убивали тюленей.

Сакс ненадолго остановился и сверился с наручной консолью, чтобы получить точные данные о своем местонахождении и местонахождении своей машины. Сейчас у него стояла очень надежная программа, которая позволяла это определить. Он выяснил, что находился на 31,63844 градусе долготы и 84,89926 северной широты, плюс-минус несколько сантиметров, а машина – на 31,64114; 84,86857. Ему было достаточно взобраться на вершину бугра в форме буханки хлеба на западо-северо-западе, чтобы ее увидеть. Да. Вон он, марсоход, лениво катился с пешеходной скоростью. А там, в трещинах этой хлебной буханки (какой удачный антропоморфный аналог!), пробивалась мелкая сиреневая камнеломка, жизнелюбиво устроившаяся под укрытием изломанной скалы.

И что-то во всем этом здорово успокаивало: напластованная земля, камнеломка в свету, машинка, спешащая к нему, приятная усталость в ногах… и что-то неопределенное, чего нельзя было объяснить какими-то отдельными ощущениями. Что-то сродни эйфории. Он полагал, что это и была любовь. Дух места, любовь к месту… ареофания – не только такая, как Хироко ее объясняла, но и как она ее чувствовала. Ах, Хироко… неужели она действительно могла ощущать эту радость, причем постоянно? Блаженное создание! Неудивительно, что она излучала такую ауру, собирала столько последователей. Пребывать в такой безмятежности, научиться чувствовать ее саму по себе… любить планету. Любить жизнь на ней. Безусловно, биологическая составляющая в этом пейзаже была важнейшей, если так на него посмотреть. Даже Энн пришлось бы это признать, окажись она сейчас рядом с ним. Интересно было бы проверить эту гипотезу. «Посмотри, Энн, на эту сиреневую камнеломку. Смотри, как она привлекает внимание». Сосредоточенный взгляд в середину неровного ландшафта – и любовь рождалась сама собой.

И действительно, эти совершенные земли казались ему чем-то вроде изображения самой вселенной, во всяком случае в ее отношении живого к неживому. Он руководствовался биогенетическими теориями Делёза, которые являли собой попытку объяснить с позиции математики и в космологическом масштабе что-то наподобие viriditas Хироко. Насколько Сакс понимал, Делёз утверждал, что viriditas была нитевидной силой при Большом взрыве, сложным пограничным феноменом между силами и частицами, чистой потенциальностью до тех пор, пока планетарные системы второго поколения не собрали весь набор более тяжелых элементов – и в этот момент возникла жизнь, разразившись «маленькими взрывами» в конце каждой нити viriditas . Этих нитей было не слишком много, и они были равномерно распределены по вселенной, следуя галактическому комкованию и отчасти придавая ему форму, так что каждый маленький взрыв на конце нити был удален от остальных, насколько это возможно. Поэтому все островки жизни находились на почтительном расстоянии друг от друга в пространстве-времени, и контакты между ними были крайне маловероятны просто потому, что все они были поздними феноменами и держались обособленно – у них не было времени для контакта. Эта гипотеза, если она верна, казалась Саксу более чем разумным объяснением провала программы поиска внеземных цивилизаций – того, что безмолвие звезд длилось уже около четырех веков. Пусть это и было как один миг в сравнении с миллиардами световых лет, которые, по оценке Делёза, отделяли нас от других островков жизни.

Таким образом, viriditas существовала во вселенной, точно как эта камнеломка на песочных изгибах полярного острова – маленькая, одинокая, прекрасная. Сакс видел перед собой изгибающуюся вселенную, но Делёз утверждал, что они жили в плоской, хрупко балансируя на выступе между непрерывным расширением и моделью расширения-сжатия. Еще он считал, что поворотный момент – когда вселенная либо начнет сжиматься, либо расширится сверх всякой меры, – был очень близок к настоящему времени! Это вызывало у Сакса большие подозрения, как и подразумеваемый Делёзом вывод о том, что они могли так или иначе влиять на материю: топнув по земле, отправить вселенную распадаться и принять тепловую смерть или, задержав дыхание, втянуть ее всю до немыслимой Точки Омеги, знаменующей Конец Времен. Ну уж нет. Эту космологическую галлюцинацию, такой себе экзистенциализм мелкого бога, породил первый закон термодинамики, наравне со многими другими принципами. Вероятно, это служило психологическим следствием внезапно возросших реальных сил человечества. Или собственной склонности Делёза к мании величия – он считал, что способен объяснить все на свете.

Сакс на самом деле имел подозрения ко всей современной космологии, которая раз за разом ставила человечество в центр всего. Сакс считал все эти изъявления артефактами сугубо человеческого восприятия, сильным антропным принципом, который, подобно цвету, пронизывал все, что они видели. Однако он был вынужден признать, что некоторые из этих замечаний выглядели вполне убедительными и их было трудно списать на несовершенство человеческого восприятия или совпадения. Конечно, было трудно поверить, что Солнце и Луна выглядели телами одинакового размера, если смотреть с поверхности Земли, но это факт оставался фактом. Совпадения случались. Большинство этих антропоцентрических черт тем не менее казались Саксу, скорее, признаком ограниченности людского понимания; вполне возможно, что существовали объекты, которые были крупнее вселенной, и такие, что меньше струн, и какая-нибудь еще бо́льшая область, заполненная меньшими компонентами – и все это находилось за пределами человеческого восприятия, даже в математическом смысле. И если это было действительно так, то объяснялись некоторые противоречия в уравнениях Бао: если допустить, что четыре макроизмерения пространства-времени находились в зависимости от более крупных измерений, как шесть микроизмерений по отношению к этим четырем, то уравнения весьма красиво складывались. Ему пришло в голову одно из возможных выражений, прямо с ходу…