Агата Бариста - Тук-тук-тук в ворота рая

Мяснику, кстати, тоже не хотелось выпускать редкого пациента из своих цепких лап, но я пообещала, что буду привозить Диксона на обследования по первому требованию, и Каттерфилд отступил.

– Только ради такой прекрасной девушки, – галантно пояснил он и окинул меня плотоядным взглядом. Но я не заблуждалась на этот счет. Будь его воля, я бы пикнуть не успела, как оказалась на столе для препарирования в подвальной лаборатории клиники, а вздыхал он оттого, что не мог сию же секунду вскрыть мне череп электролобзиком. Кто-то говорил мне – Каттерфилд считает, будто Зона внесла какие-то изменения в мой гипофиз. Может показаться забавным, но я отчасти понимала Мясника. Нам обоим до смерти хотелось узнать, из каких кирпичиков я состою… только в моем случае «до смерти» не было фигурой речи.

– Отцу вашему обследоваться бы надо, что-то он неважно выглядит, – сказал на прощание Каттерфилд.

– Папа всегда неважно выглядит, – ответила я. – Но вы за него не волнуйтесь, ему нравится, как он живет.

– А сами, Дина, не желаете? За здоровьем надо следить смолоду, – в который раз предложил Каттерфилд. Мина у него была постная, благочестивая, а в глазах плескался ведьмин студень.

– Профилактика – наше все? – усмехнувшись, спросила я.

– Именно, подумайте над моим предложением.

Черта лысого тебе, а не мой гипофиз!

– Я подумаю, – дипломатично сказала я. – Честное слово, подумаю.

Взяла радостно загукавшего Диксона за локоток и повела к машине.

Дочери сталкера не стоило ссориться с единственным приличным врачом в городе.

Одного я не сумела – заставить папашу называть Диксона нормальным человеческим именем. Когда я привезла подлатанного беднягу домой, Стервятник вышел на крыльцо встречать нас. Он с откровенным любопытством разглядывал Диксона, его раздробленную беззубую челюсть, стянутый шрам на верхней губе, короткий нос, собранный из кусочков прежнего, заглянул в опаловую голубизну глаз, лишенную жизненного блеска, потом поскреб свою вечную черную щетину и хмыкнул, как припечатал:

– Суслик! Как есть Суслик! – И с тех пор звал его только так.

Вслед за ним и остальные сталкеры подхватили новое прозвище – сгинул Красавчик Диксон, как будто и не было его на свете, будто бы никто никогда не дивился цветам без запаха… только Рэд Шухарт, он один продолжал относиться к Диксону по-человечески. Поэтому, когда я заметила, что и до Рыжего добрались мои флюиды, отнеслась к этому скорее с сочувствием, чем со скукой, которую в последнее время вызывало поголовное слюнопускание в мою сторону.

Сбылись ведь мечты идиота. У всех… ну, или почти всех… радовалось сердце, на меня глядючи. Что же до моего сердца, то оно в комплектации, указанной Стервятником Золотому Шару, не предусматривалось. Иногда я чувствовала себя гостьей, усаженной за роскошный стол, ломящийся от еды – от простых блюд до деликатесов. И вот ты пробуешь то одно, то другое, а запаха не обоняешь и вкуса не чувствуешь, и насыщения не достичь, просиди ты за этим столом хоть тысячу лет.

Как с тем царем, о котором я читала в детстве.

Только в моем случае все превращалось не в золото, а в дерьмо какое-то.

Иногда казалось, что с Рыжим дерьма может и не случиться. Называл же он Диксона Диксоном. Чушь, конечно. Я и тогда знала, что чушь. Но иллюзии – это как витамины для души, без них, знаете ли, и сбрендить недолго.

Надо отдать Рыжему должное – он сопротивлялся изо всех сил. Он старался не пялиться на меня и, когда бывал в нашем доме, всегда держал дистанцию – боялся ненароком коснуться моего тела. Напрасные усилия. Я же как заразная болезнь, от которой не придумано лекарства, и не думайте, что я была от этого в восторге – не больно-то приятно ощущать себя какой-то африканской лихорадкой.

В тот день, когда Барбриджу отрезали то, что осталось от его ног, Рэд наконец-то до меня дотронулся. Влепил мне затрещину, придурок рыжий. Сама, конечно, была виновата. Нельзя было срываться при нем. Вообще ни при ком нельзя, но при Рыжем в особенности. Он, как и многие любители порвать на себе фуфайку, терпеть не мог чужих истерик. Вот и получила – за то, что в мыслях у него было то же, что и у меня, за ядовитую отраву, которую я излучала, и которой он не мог противиться, и еще за то, что предчувствовал – никогда я не стану, как его Гута, в одиночестве сидеть на кухне у окна и гадать на ромашке – придет или не придет.

Уходил он размашисто, весь из себя в праведном негодовании; горестно поскуливал Диксон, неловко зажавший пустой стакан в скрюченной руке, а я, прищурясь, сверлила Рыжего между лопатками зеленой точкой и видела, что очень скоро он вернется, причем вернется всенепременно надравшимся, вроде это и не он сам пришел, честный муж и отец, а его темная половина, что вылезает на свет божий под воздействием горячительного.

– Не плачь, увидишь еще своего Рыжего, куда он денется, – утешила я Диксона.

Так и случилось, правда с отсрочкой на два года, потому что в тот же вечер Рыжий загремел в тюрягу.

Вернулся он изменившимся. Раньше был отчаянным, а теперь выглядел отчаявшимся. Будто перешагнул некую пограничную черту и от этого перестал быть цельным. Добро и зло перемешались у него в голове, как в лотерейном барабане, и непредсказуемая смесь выплескивалась на окружающих в хаотическом порядке.

Во сне Рэд часто поминал некий контейнер со смертью, ругался по-черному и скрипел зубами. Я даже порой призадумывалась – уж не убил ли он кого, потому что какие-то расплавившиеся мертвецы постоянно появлялись в его хмельном ночном бреду, а он кричал, что так им и надо и что он всем еще покажет. Был у Рыжего такой пунктик – со всех сторон его окружали какие-то сволочные «все» и «они», виноватые во всех рыжих бедах. Ох, любил он на эту тему порассуждать.

Как-то я не сдержалась и, когда Рэд вновь начал скармливать мне эту бодягу, откровенно захохотала:

– Наверное, и ко мне в постель тебя враги уложили. Оторвали от семьи, вот ведь бессовестные твари, а?

Получила в ответ по полной программе, понятное дело. Затрещину и рассказ о моем неприглядном моральном облике. Месяц потом не являлся. Я тогда подумала – вот и славно, давно пора заканчивать с этой историей. Но прошло время, и все вернулось на круги своя. Сцепились мы с Рыжим колючками, крючками, якорями – не расцепиться…

А Стервятник эту перемену в Рыжем прохлопал. Уверовал в непогрешимость Шухарта, после того, как тот его из Зоны безногого выволок.

Романтик Артур так и вовсе считал его последним героем, устоявшим на ногах. Заприметила их однажды вместе в «Боржче», когда забежала туда перехватить пару мартини. Устроилась в темном углу за разлапистым фикусом и понаблюдала.