Джек Вэнс - Зов странствий. - Лурулу.

Дни проходили за днями, и Мирон все ближе знакомился со своими коллегами-астронавтами. Шватцендейл оказался, по ближайшем рассмотрении, стихийно непосредственной, непостоянной личностью с необузданным воображением, полной сюрпризов и вызывающих изумление способностей. Рядом с ним Винго выглядел человеком спокойным, методичным, склонным к глубокомыслию. С первого взгляда Шватцендейл производил впечатление мошенника привлекательной наружности, но с сомнительными привычками. Его сердцевидная физиономия с треугольным выступом волос на лбу и словно светящимися прозрачными глазами нередко побуждала незнакомцев принимать его за томного молодого эстета, даже за сибарита. Такое представление нисколько не соответствовало действительности. По сути дела, Шватцендейл был человеком дерзким, непоседливым, с расточительными привычками и сумасбродными настроениями. Он спешил по жизни вприпрыжку, как ребенок, никогда не испытывая ни малейшего смущения. К практическим обязанностям инженера-механика Шватцендейл относился с презрительной яростью, как если бы это занятие было недостойно серьезного внимания со стороны человека с изящными вкусами и блестящим интеллектом — то есть такого, как он. В том, что касалось самооценки, Шватцендейл был одновременно тщеславен и романтически наивен; он воображал себя азартным игроком и благородным искателем приключений.

Время от времени Винго отзывался о выходках Шватцендейла с почтительным ужасом, смешанным с восхищением и неодобрением. Будучи полной противоположностью механику, Винго — низенький, полный, голубоглазый, с редкими прядями светлых волос, ничуть не прикрывавших розовую лысину — был мягок и дружелюбен, всегда готов проявить сочувствие. Он страстно коллекционировал редкости, небольшие антикварные безделушки и любопытные диковины, причем ценил в них не столько стоимость, сколько изобретательность и мастерство изготовления. Кроме того, Винго увлекался фотографированием и занимался составлением того, что он называл «подборкой настроений» — стюард надеялся когда-нибудь опубликовать большой альбом под наименованием «Карнавал Ойкумены».

Винго проявлял исключительный интерес к сравнительной метафизике — к сектам, предрассудкам, исповеданиям и трансцендентальным философским воззрениям, с бесконечным разнообразием каковых он неизбежно сталкивался по мере того, как «Гликка» порхала с планеты на планету. Оказавшись в том или ином незнакомом месте, он непременно уделял внимание местным мистическим верованиям. Шватцендейл осуждал в нем эту склонность:

«Винго, ты зря тратишь время! Все они говорят одну и ту же чушь разными словами, причем все, чего они от тебя хотят — денег, больше денег и еще больше денег! Какой смысл разбираться в этой болтовне? Во всей Вселенной нет ничего глупее и постыднее религиозного юродства и ханжества».

«Ты во многом прав, — признавал Винго. — Тем не менее, разве не существует вероятность того, что одно из вероучений в самом деле определяет смысл и назначение космоса? Если мы упустим такую возможность, мы так никогда и не узнáем, чтó есть истина».

«В теории все может быть, — ворчал Шватцендейл. — На практике у тебя нет никаких шансов».

Винго покачивал в воздухе розовым указательным пальцем: «Не скажи! Ни в чем нельзя быть уверенным на сто процентов. Откуда ты знаешь, что не просчитался? Тот, кто не играет, не выигрывает».

«Одними рассуждениями ничего не добьешься! — рычал Шватцендейл. — Сколько бы ты ни играл, тысячу раз или тысячу тысяч раз, ты останешься с носом, если у тебя нет никаких шансов!»

«Я проверю математическую достоверность твоего расчета, — с печальной улыбкой отзывался Винго. — Может быть, ты в чем-то ошибаешься».

Шватцендейл не мог не согласиться с тем, что такая вероятность существовала, даже если она была пренебрежимо мала — и на этом спор заканчивался.

Шватцендейл служил для Мирона неистощимым источником любопытнейших наблюдений. Механик прекрасно сознавал тот факт, что природа наделила его идеальным телосложением и привлекательной внешностью, но полностью игнорировал это обстоятельство. В двигательном отсеке он работал быстро, с безукоризненной точностью, абсолютной самоуверенностью и характерным для него апломбом. Как правило, Шватцендейл выполнял любую работу так, словно демонстрировал восхищенной публике, как это делается, после чего отходил на шаг, окинув отремонтированную деталь угрожающе-высокомерным взглядом — и тем самым предупреждая ее никогда больше не повторять допущенную ошибку. Мирон исподтишка следил за причудливыми повадками механика — ему еще никогда не приходилось видеть ничего подобного — за его неповторимыми манерами и приемами, язвительными шутками и неожиданными предположениями, за вопросительным наклоном его головы и приподнятыми, будто взлетающими локтями, за его повадкой стремительно переходить с места на место размашистыми шагами. Иногда Мирону казалось, что все компоненты Шватцендейла были деформированы — но так, что они подходили один к другому и поэтому слаженно функционировали. В нем все было асимметрично, эксцентрично, наперекос. Шватцендейл напоминал шахматного коня, способного передвигаться по доске только прыжками, совершая непредсказуемый пируэт в воздухе перед самым приземлением.

«Гликка» перелетала от одного мира к другому согласно назначению груза, указанному в транспортных накладных. В Жирандоле на планете Фьяметта «Гликка» приземлилась рядом с большой космической яхтой «Фонтеной», роскошью отделки не уступавшей «Глодвину». Владельцем «Фонтеноя» был Джосс Гарвиг, куратор отдела закупок Пангалактического музея искусств в Дюврее, на Альцидоне. Гарвига сопровождали его супруга Вермира, сын Мирль и дочь Тиббет.

В Медовом Цвету команда «Гликки» присоединилась к семье Гарвигов на праздновании фестиваля Лалапалузы, представлявшем собой сложное сочетание ярмарки, карнавальных шествий, аттракционов, представлений и проповедей. Там они наблюдали за тем, как Проныра Монкриф и его труппа умело и настойчиво надували доверчивых зевак. Шватцендейл живо заинтересовался происходящим, так как именно Монкриф в свое время выиграл у него в «калиостро» почти пятьдесят сольдо. Уже тогда Шватцендейл поклялся себе, что не упустит случай отомстить ловкому шулеру, если такой случай представится.

Тем временем Мирон и Тиббет ускользнули от внимания родителей девушки, углубившись в «Грот любви» — и не вернулись до позднего вечера. Им пришлось расстаться, однако, и расставание было сладостно-горьким, ибо Ойкумена невообразимо велика — они почти не могли надеяться на то, что когда-нибудь встретятся снова. Напоследок Тиббет сказала Мирону: «Ты можешь мне писать по адресу Пангалактического музея искусств в Дюврее. Когда твои письма перестанут приходить, я пойму, что ты меня забыл».