Джефф Вандермеер - Ассимиляция

Ты успеваешь нарисовать лишь половину карты, как вдруг чувствуешь на себе чей-то взгляд. Это Грейс, стоит, скрестив руки на груди, и укоризненно на тебя смотрит. Прикрывает за собой дверь кабинета и продолжает смотреть.

– Я могу тебе чем-то помочь? – спрашиваешь ты, держа в одной руке банку с краской, а в другой кисть.

– Можешь еще раз уверить меня, что все в порядке. – Один из первых моментов, когда ты вдруг улавливаешь сомнение в ее голосе. Не несогласие, а именно сомнение, и с учетом того, сколь многое зависит от веры и преданности в Южном пределе позднего периода, это тебя беспокоит.

– У меня все отлично, – говоришь ты. – Я в полном порядке. Мне просто нужна памятка.

– О чем, зачем? Штату сотрудников? Тебе не кажется, что это несколько эксцентрично?

Прилив гнева при этих словах, и еще – слабый отголосок боли. Лаури при всех его недостатках не счел бы это странным. Он бы понял. Впрочем, если бы это Лаури рисовал карту на стене своего офиса, никто не стал бы его расспрашивать. Они спросили бы, могут ли подержать кисть, подправить вот в этом месте, принести ему еще краски.

Для кумулятивного эффекта, чтобы подчеркнуть значимость происходящего, ты говоришь Грейс:

– Как только я здесь закончу, подпишу приказ об эксгумации тел членов последней, одиннадцатой экспедиции.

– Зачем? – с ужасом спрашивает она, точно ей претит даже мысль об осквернении могил.

– Потому что считаю это необходимым. Вполне веская причина. – То, что Грейс называет «припадком лауризма», и ты делаешь это не по злобе, а из чистого упрямства.

– Вот что, Синтия, – говорит Грейс, – совершенно не важно, что думаю или не думаю я. Но все остальные сотрудники должны следовать за тобой добровольно .

Еще более упрямая мысль: на самом деле тебе достаточно сговориться с Северенс, чтобы подчинить себе Лаури, и ты сможешь сидеть тут до скончания света. Омерзительная мысль: ты представляешь себе еще тридцать семь экспедиций, уходящих одна за другой, чаще всего, чтобы не вернуться. Ты представляешь себя, и Грейс, и Уитби, становящихся все более циничными и измученными, древними стариками, занятыми работой, которая не помогает никому, даже вам самим.

– Знаешь, мне надо все это закончить, – примирительным тоном говоришь ты ей. – Раз уж начала.

– Потому что будет выглядеть чертовски глупо, если не закончишь прямо сейчас, – говорит она и тоже смягчается.

– Вот именно. Будет выглядеть еще глупее, черт побери, если не закончу.

– Тогда давай помогу, – говорит она так убедительно, что слова ее сразу проникают в самое сердце. Как всегда проникали.

Давай помогу.

– Ладно, – ворчливо соглашаешься ты и протягиваешь ей кисточку.

Но ты не отказалась от мысли выкопать мертвецов и ты все еще ломаешь голову над тем, как изменить эту парадигму, в то время как Лаури пытается изменить свою. Ты не перестаешь раздумывать об этом и в заведении Чиппера, играя в боулинг, и отрывая купоны на покупки в продуктовом магазине, и принимая ванну, и посещая уроки танцев, лишь по той причине, что это занятие совершенно не в твоем духе. И ты занимаешься этим, прекрасно понимая, что Северенс не спускает с тебя глаз и наверняка считает такое поведение странным, но не опасным. Ты расставляешь все эти ловушки для самой себя, и если чувствуешь, что уже давно угодила в ловушку, то это только по своей же вине.

На следующей день после раскрашивания стены Грейс ходит за тобой хвостиком, как всегда, и вот вы оказываетесь на крыше, хотя ты уже почти уверена, что Чейни подозревает о существовании этого вашего убежища, как подозревает о вмешательстве некой «темной энергии», помогающей сохранить невидимую границу… И Грейс говорит:

– У тебя есть план, верно? Все это часть плана. Точно знаю, у тебя есть план.

И ты киваешь, улыбаешься и говоришь:

– Да, Грейс, план у меня есть. – Потому что не хочешь обманывать ее доверие, потому что надо что-то сказать. – Но все, что у меня есть, – это ощущение, интуиция и короткий разговор с человеком, который должен быть уже много лет как мертв. А еще растение и старый мобильник.

В снах ты стоишь на разделительной линии, держишь растение в одной руке, мобильник – в другой и наблюдаешь за схваткой между Центром и Зоной Икс. И некое подспудное ощущение подсказывает, что они находятся в состоянии войны гораздо дольше чем тридцать лет – их тайная война длится на протяжении многих столетий. Центр – абсолютная противоположность Зоне Икс: безликой, стерильной, состоящей из бесконечных лабиринтов, непознаваемой. И на фоне этого фасада ты не можешь не признаться в ужасном предательстве: порой тебя восхищает фатальная веселость и живость Лаури рядом с этим. Силуэт, дергающийся и извивающийся на фоне скучного белого экрана.

Наконец-то починил западную сирену; докрасил белые полосы на разметке, смотрящей в сторону моря; лестницу тоже починил, но все равно она какая-то шаткая, ненадежная. Кто-то сбил примерно фут изгороди и вломился в сад, понятия не имею, кто бы это мог быть. Следов оленей нет, кого же винить? Может, «Бригаду легковесов»? Тени бездны, словно лепестки чудовищного цветка. Гулять не хотелось, но с территории маяка мною замечены: мухоловка (так и не понял, что за вид); птица фрегат, последние крачки, бакланы, мексиканский ходулочник (!), синешейка, пара американских земляных славок. Выходил на берег и увидел, что к нему прибило большую рыбу-иглу и что в песке гниют несколько медуз.

Ударил ослепительный свет. Перечеркивая небо, пронеслась звезда, солнце устремилось к земле. Падало с небес подобно огромному пылающему факелу, расплескивая вокруг широкие языки пламени. И этот свет, эта звезда сотрясли все небо и берег, по которому он шел всего секунду назад под ясным голубым небом. Испепеляющий жар этого внезапно появившегося объекта, несущегося прямо на него, заглушил все остальные ощущения, заставил рухнуть на колени, он пытался встать и бежать, но упал и зарылся лицом в песок. Он кричал, а кругом сыпались искры, и столб этого света ударил во что-то впереди него; зубы во рту крошились, кости превращались в пыль. Отголоски удара сотрясли все тело, он все же пытался подняться на ноги, но от удара с моря на берег двинулась, словно живое существо, гигантская волна. Она обрушилась на него всем весом, всей силой, снова уничтожая его, смывая все, что он помнил, все, что знал. Он хватал ртом воздух, брыкался, отбивался, вкапывался израненными пальцами в странно холодный песок. И текстура у этого песка была какая-то другая, и крохотные создания, обитающие в нем, тоже незнакомые. Он старался не поднимать головы – боялся, что и пейзаж вокруг тоже изменился. Изменился настолько, что теперь ему просто не за что зацепиться.