Джефф Вандермеер - Ассимиляция

Музыканты доиграли последнюю песню и остались в баре, но почти все остальные разошлись, в том числе и Труди. В окно заглядывали черное море и небо, в стекле отражались смазанные лица и бутылки спиртного за стойкой бара. Смотрели на него из отражения. Теперь за пианино сидел только Старина Джим, остальные музыканты разошлись кто куда, и в зале было так мало народу, что он снова слышал пульс моря, угадывал его где-то на заднем плане, точно некое послание. Или это что-то пульсировало у него в голове? Обоняние его страшно обострилось, сладковатый запах гниения, доносившийся с кухни, казался духами, которые облаками разбрызгали по всему помещению. А ритм, выбиваемый клавишами пианино, в точности совпадал с его пульсом.

Самые мелкие и обыденные детали казались ему чрезвычайно важными. Из пепельницы на соседнем столе выползал и сворачивался колечком червячок серо-белого пепла, отдельные его частички вспорхнули и зависли в воздухе, а огонек, оставшийся у фильтра, пульсировал красным, точно посылал сигнал притормозить. Рядом с пепельницей виднелся старый жирный отпечаток большого пальца, очевидно, бессмертие ему обеспечила грязь, собравшаяся в пепельнице от сотен затушенных сигарет. Рядом с этим отпечатком он заметил попытку выгравировать что-то на ребре пепельницы, но от всех усилий остались лишь две буквы – J и S.

Пианино наигрывало какую-то нестройную мелодию – а может, он просто стал слышать лучше… или хуже? Сидя на табурете и привалившись спиной к стене, он с пивом в руке долго размышлял над этим. Размышлял и над тем, почему голоса людей путаются, точно кто-то их нарочно смешивает, и под кожей у него нарастало бренчание, в ушах стояли гул и звон. Казалось, что что-то движется к нему издалека, приближается, входит прямо в него, готовое пройти насквозь. В горле пересохло, точно он наглотался мела. И у пива был какой-то странный вкус. Он отставил бокал и огляделся.

Старина Джим не перестал играть на пианино, хоть и делал это скверно, пальцы слишком сильно колотили по клавишам, они были замазаны его кровью, а потом вдруг завыл песню, которую Саул никогда не слышал прежде, вроде бы лирическую, но совершенно непонятную. Остальные музыканты – почти все – сидели теперь вокруг Старины Джима, инструменты выпали из их слабеющих рук, сидели и испуганно и недоуменно переглядывались. Чего они испугались? Сади рыдала, Брэд твердил: «Зачем ты это делаешь? Какого черта ты это делаешь?» – Но голос Брэда исходил из тела Сади, а из левого уха Брэда капала кровь, и все люди вдруг попадали у бара… Может, лежали там уже давно, а не упали сейчас? Пьяные или умерли?

Старина Джим резко вскочил и продолжал играть стоя. Он достиг хаотичного крещендо, кричал, визжал, подвывал свою песню, и пальцы у него отваливались сустав за суставом, и кровь заливала пианино, стекала ему на колени, а потом – на пол.

Что-то витало над Саулом. Что-то исходило из него, посылало через его тело сигналы на слишком высоких частотах, а потому их было невозможно уловить.

– Что ты делаешь со мной?

– Зачем на меня смотришь?

– Прекрати.

– Я ничего не делаю.

Кто-то двигался по полу, вернее, тащился, полз, потому что ноги не работали. Кто-то бился головой о темное стекло возле входной двери. Труди и Сади крутились, извивались, вертелись на полу, врезаясь в ножки столов и стульев, потом начали распадаться на куски.

А на улице царила глухая ночь. Ни единого проблеска света. Никакого света. Саул поднялся. Саул пошел к двери. Теперь Старина Джим уже не ревел свою бешеную песню с неразборчивыми словами, она напоминала еле слышный писк.

Он не знал, что поджидает его за этой дверью, не доверял царившей за ней полной тьме, как и тому, что происходило у него за спиной, но просто не мог больше оставаться здесь, в баре. Не понимал, реально ли то, что он видит там, или это галлюцинация. Нет, надо уходить.

Он повернул ручку, вышел в прохладную ночь, двинулся к стоянке.

Все было на своем месте, все настолько нормально, как только возможно, и вокруг ни единой живой души. Но то, что осталось позади, в баре, было слишком ужасно, неправдоподобно и абсолютно непоправимо. Шум, царивший там, стал еще громче, теперь там кричали уже и все остальные, издавая какие-то совершенно нечеловеческие звуки. Он все же сумел найти свой пикап. Как-то умудрился вставить ключ в замок зажигания, завел мотор, сдал назад, потом выехал со стоянки. До маяка, до его убежища, было всего полмили.

Он не смотрел в зеркало заднего вида, не хотел видеть, что может выплеснуться в ночь. А звезды на темном небе казались такими далекими и одновременно – близкими.

Всю дорогу вниз Кукушку не покидало ощущение, что она уже бывала здесь, что все ей знакомо, пусть даже это испытал кто-то другой, не она. К ней пришло воспоминание о том, как она тонула, опускалась все ниже, и спуску этому не было конца, потом перед глазами промелькнули слова на стене, потом слова из журнала биолога, которым она тогда не поверила, рассказ о том, с чем биологу довелось столкнуться в конце, что она перенесла, как страдала и что ей удалось сохранить. Ничего из этого Кукушка не хотела, да и Контроль, следующий за ней, был ей не нужен. Он совершенно не подходил для всего этого, это место было предназначено не для него. Человек не может по собственному желанию стать мучеником Зоны Икс; он может лишь исчезнуть, испариться во время безнадежной попытки.

Если бы биолог в свое время не наклонилась к этим словам на стене, если бы она не заразилась, то двойник ее не стал бы таким: полным воспоминаний, крадущимся вниз, все глубже и глубже. Она вернулась бы иной, с начисто стертой памятью, отличающейся не памятью о роли биолога, но лишь функцией, способностью быть в нужное время не в том месте или, наоборот, в нужном месте не в то время.

Слова на стене были те же самые, написанные тем же способом, но теперь она могла интерпретировать их как некий ностальгический намек на чужеродную экосистему, на то, что ни Слизень, ни башня в действительности не спешили распространять по планете Земля. Потому что это была мертворожденная теория. Их цель была совершенно иной. Они явились вовсе не для того, чтобы возрождать нечто им знакомое, и принесли землянам не более чем намеки на то, откуда они явились, из какой цивилизации или экосистемы происходили, что было у них за душой, о чем они думали.

Она отвергла респиратор вместе с идеей, будто Зона Икс сконцентрирована здесь, в этом тесном замкнутом пространстве, на этих ступеньках, в мерцающих на стене словах, которые стали ей так хорошо знакомы. Зона Икс – это все, что существует вокруг; Зона Икс не ограничивается каким-то одним местом или предметом. Это и странные явления в небе, это и растение, о котором говорил Контроль. Это и небеса, и земля. Она может допрашивать тебя из любого положения или и вовсе ниоткуда, а ты можешь даже не понять, что действия, которые она производит, есть форма допроса.