Джефф Вандермеер - Ассимиляция

По полу с шорохом ползет старый мобильник, слепой и жалкий, нелепый и неуклюжий, – пытается удрать от тебя. Или забраться в один из кухонных ящиков и спрятаться там. Но только теперь он замер, не двигается. Не сдвинулся ни на миллиметр, пока ты на него смотришь. А ты смотришь в полном шоке и довольно долго. Может, от удивления, или включился некий защитный механизм, но в эти минуты ты думаешь только о работе, которую принесла на дом. Все, о чем ты можешь сейчас думать, – это о чудовищном провале. Или в памяти, или в реальности.

Дрожащей рукой ты поднимаешь старый мобильник с пола, не выпуская при этом из другой руки топора. На ощупь телефон теплый, и еще какой-то мягкий и податливый, в точности повторяет текстуру кожи ладони. Ты берешь металлическую коробочку, где держишь счета и квитанции об уплате налогов, сбрасываешь бумажки в пластиковый пакет, кладешь в коробочку телефон, закрываешь крышку и ставишь ее на разделочный столик. Тебе с трудом удается побороть искушение выбросить телефон на заднем дворе, забросить в реку или запустить куда-то в темноту ночи.

Вместо этого ты идешь в спальню и достаешь из шкафа похороненную под слоем одежды шкатулку для сигар. Вынимаешь одну сигару, она пересохла и осыпается, но тебе все равно. Ты прикуриваешь ее, идешь в кабинет и суешь все бумаги, которые принесла с работы, в пластиковый пакет. Все неподтвержденные теории. Все эти безумные журнальные выкладки из отчетов по прежним экспедициям. Всю эту неразборчивую писанину. Запихиваешь их в пакет с яростью и силой, одновременно почему-то крича на Лаури, который приперся в твои мысли со своей особой миссией. Ты орешь и шипишь на него. Отвали, мать твою! Не смей сюда лезть. Но он уже влез, он единственный человек, чей ум достаточно силен, хитер и извращен, чтобы воспользоваться своими знаниями о тебе, чтобы сделать это с тобой.

Тебе попадаются заметки, которых ты не помнишь. Ты не уверена, что их писала, не уверена, что они находились здесь раньше. Не слишком ли много заметок? И если так, то кто писал остальные? Неужели это Уитби проник к тебе в кабинет и начеркал все это, стараясь помочь? Подделав твой почерк? Ты преодолеваешь искушение вытряхнуть все эти бумажки из пакета, рассортировать их, ощутить, что ты придавлена этим ужасным весом. Потом берешь этот пакет, набитый бредом, прихватываешь бокал красного вина, выходишь в патио, стоишь там на каменном полу и куришь, потом подходишь к грилю, не обращая внимания, что вот-вот разразится гроза, что уже падают первые крупные капли дождя, выжидаешь минуту или две, а потом вываливаешь содержимое пакета в огонь.

Ты, взрослая, облеченная властью женщина, стоишь у себя на заднем дворе и сжигаешь целую гору секретных бумаг, счетов, рецептов и других вещей, отражающих тотальную банальность твоей жизни, – вещей, превратившихся в «вещдоки», от которых хочешь избавиться. Ты даже брызгаешь на этот костер жидкостью для розжига, и пламя занимается еще веселей, а ты все подбрасываешь сверху этот бесконечный, бессмысленный, сумасшедший, глупый, смешной, жалкий мусор, подносишь спичку, видишь, как он тотчас занимается пламенем, а глаза у тебя слезятся от едкого дыма. Бумажки скукоживаются и чернеют прямо на глазах. Но это не важно, потому что в голове у тебя мерцает искорка света, которую не загасить, трепещущий огонек свечи где-то вдалеке, в темноте туннеля, который на самом деле был башней, был топографической аномалией, куда ты протягивала руку, чтобы дотронуться до лица Саула Эванса. Нет, это уже слишком. Ты сползаешь вниз по стене, наблюдая за тем, как вздымаются и опадают языки пламени, и вот они гаснут, и все сгорело. Но этого недостаточно. В доме еще всего полно – в тумбочке у дивана, на разделочном столике в кухне, на каминной доске в спальне – и море этих самых бумаг у тебя в офисе в Южном пределе; ты просто захлебываешься, тонешь в них.

Ты проходишь по заднему двору. Заглядываешь во двор соседей – окна освещены, работает телевизор. На диване мужчина, женщина, мальчик и девочка, сидят себе спокойно и смотрят спортивную передачу. Не разговаривают. Вообще ничего не делают, просто смотрят. Определенно не глядят в твою сторону, а дождь все усиливается, льет как из ведра, и горящие бумаги шипят.

Что, если ты войдешь сейчас в дом, откроешь коробку, и мобильник окажется вовсе не мобильником? Что, если это чья-то злая шутка? Ты едва сдерживаешься. Что, если ты достанешь телефон, отправишь его на проверку, и снова не обнаружится ничего необычного? Что, если вернешься, откроешь коробку, и мобильник окажется совсем необычным, и ты доложишь Лаури, а он будет смеяться и обзывать тебя сумасшедшей? Или расскажешь об этом Северенс, а потом окажется, что мобильник просто лежит себе неподвижно в коробке, и тогда получится, что ты скомпрометировала себя как директор агентства, не смогла раскрыть главную тайну, вокруг которой вращается все ваше существование. Что если рак скрутит и одолеет тебя до того, как ты получишь шанс перейти границу? До того, как ты отведешь туда биолога?

С сигарой во рту, с бокалом вина в руке ты подходишь к фонографу и включаешь громкую музыку – ты даже не помнишь, где и когда купила этот фонограф, думая, что музыка удержит наступление тьмы, развеет мысли, лезущие тебе в голову, отгонит чувство, будто сам Господь Бог пронзил тебя насквозь наэлектризованным, приносящим блаженство взглядом, приколол им, как бабочку булавкой в бездарной коллекции какого-то энтомолога-любителя.

Гроза уже бушует в полную силу, и ты отбрасываешь сигару, стоишь и думаешь о невидимой границе, обо всех этих бесконечных гипотезах, возведенных чуть ли не в ранг психопатической религии… Стоишь и пьешь красное вино, черт, да надо было захватить целую бутылку, но ты не идешь за ней, все еще не решаешься войти в дом и увидеть… нечто.

– Скажи мне то, чего я не знаю! Скажи, чего я, черт побери, не знаю! – кричишь ты в темноту, швыряешь бокал в ночь и не успеваешь заметить, как оказалась на коленях, под проливным дождем и вспышками молний, стоишь в грязи и не понимаешь, что это такое – акт протеста, отрицания, акт отчаяния или что-то вроде последней ноты самовлюбленного реквиема по себе самой. Ты действительно ничего не знаешь, кроме того, что мобильник, находящийся сейчас у тебя в доме, двигался, ожил.

Сгоревшие бумаги намокли, слиплись, превратились в темные комки пепла, свисающие по краям гриля. Вот несколько последних искорок проплыли в воздухе, замигали и погасли одна за другой.

И вот ты наконец встаешь. Поднимаешься из грязи, возвращаешься под дождем к дому, входишь – и сразу почему-то успокаиваешься. На твоем заднем дворе ответа не найти, потому что никто не придет к тебе на помощь, даже если ты очень попросишь. Нет – особенно если ты будешь просить и умолять. Теперь ты одна и можешь положиться только на себя. Сказать по правде, ты всегда была одна. И ты должна идти дальше, идти, пока не кончатся силы.